Финн-Оле Хайнрих - Удивительные приключения Маулины Шмитт. В ожидании чуда

ДАЖЕ ЕСЛИ ТВОЯ ЖЕНА ГОВОРИТ ПРАВДУ (А НЕ ПРОСТО ЧТОБЫ ТЕБЯ ВЫГОРОДИТЬ), ЧТО ЭТО ОНА ОТ ТЕБЯ УШЛА, КАКОЙ ЖЕ МЕЛКОЙ ДУШОНКОЙ НАДО БЫТЬ, ЧТОБЫ ПОСЛЕ ЭТОГО РЕШИТЬ: НУ И ЛАДНО, ТОГДА Я ВЛЮБЛЮСЬ В КАКОГО-НИБУДЬ ФЛАМИНГО.

ЛЮБАЯ ЗЕБРА РАЗЪЯРИЛАСЬ БЫ И ОЗВЕРЕЛА, СТАЛА БЫ БРЫКАТЬСЯ И БОДАТЬСЯ, ЗУБАМИ И КОПЫТАМИ СТАЛА БЫ БОРОТЬСЯ ЗА КЛАРУ ШМИТТ. ВЕДЬ ОНА ДОРОЖЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ (ЕСЛИ ТЫ ВДРУГ ЗАБЫЛ).

ЗЕБРА

P. S. ВЫКЛАДЫВАЙ КАРТУ СОКРОВИЩ. ИНАЧЕ Я ЗА СЕБЯ НЕ ОТВЕЧАЮ.

Я выкапываю свечкой шмеля, Пауль — рыбу-камбалу, а Людмила, скрипя зубами, — пятно воска.

— Не понимаю: зачем всё это? — вопрошает она и чересчур наклоняет свечу. Жидкий воск капает слишком быстро, почти течёт и окрашивается чёрным. Так, конечно, никакого искусства не получится. Скульптору-восковику полагается держать свечу, словно кисть над мольбертом.

— В Польше, — говорит Людмила, а её пятно всё растёт и растёт, — мы тоже делаем таких зверушек, только из стекла! И получается очень красиво, это же ручная работа! А не то что свинство разводить, как вы! Будто поросята, честное слово. Или малыши трёхлетние.

И недовольно морщит нос.

— У тебя есть машина, Людмила? — спрашиваю я.

— Нет… — говорит она, нев а я*.

А потом восклицает «Да!», смотрит на меня радостно и смеётся.

— Да! У меня машины нет, а у Якуба есть. Он же на машине сюда приехал! — Она внимательно смотрит на нас. — А почему ты спрашиваешь?

— Ты водить умеешь?

Людмила прищёлкивает языком и на секунду поднимает глаза к небу, как будто хочет дотронуться взглядом до облаков. По-польски это означает «ясное дело».

— А тебе зачем? — желает она знать.

— Как ты думаешь, можно было бы взять машину Якуба?

Людмила скрещивает руки на груди.

— Смотря для чего.

— Нам обязательно надо поехать кое-куда, — говорю я. — Вместе с мамой. И не откладывая. И ещё у Пауля день рожденья. Надо отпраздновать. А машины у нас нет, и водить никто не умеет.

— Только чтоб Сырный Генерал и Ричи тоже поехали! — говорит Пауль.

Людмила задумывается. Считает в уме и на пальцах — и снова невает.

— Людмила! — говорю я. — Ну пожалуйста! Мы заплатим за бензин и за ночёвку. Всего на одну ночь.

— Пожалуйста! — вторит Пауль.

— Я ума ещё не лишилась! — говорит Людмила и стучит пальцем по лбу. — Нас же пятеро человек, а ещё собака, две черепахи, и, я так понимаю… — она показывает на чёрно-белую тигролошадь, — зебра тоже едет?

Она делает паузу, а мы с Паулем переглядываемся и смеёмся.

— Я спрошу у него, — говорит Людмила. — Когда у тебя день рожденья, Пауль?

Я готовлю чай, а мама разговаривает с Робертой, своей подругой из «Лакрицетературы».

Он обсуждают, как Роберте управляться в магазине одной; справится ли она? Ведь мама больше работать не может. Кто мог бы помочь?

— Есть у меня на примете один человек. Он, наверно, сможет работать по субботам. Ко всякой грязной работе тоже способен.

Мама и Роберта смеются. Они думают, я так шучу.

— По крайней мере, теперь я смогу наконец переименовать нашу лавочку, — говорит Роберта, глаза у неё блестят. — И она будет называться «Литеракрица».

Мама смеётся:

— Что-то вкус тебя подводит! «Литеракрица» — это же какая-то каракатица. А «Лакрицетература» — что-то таинственное и тёмное, как сама лакрица.

— Ну, я вообще люблю всё светлое и лёгкое, — говорит Роберта.

— А я нет, — говорит мама. — У меня всё должно быть тяжёлым и трудным, поэтому я и завела себе инвалидность.

— Хо-хо-хо, — откликается Роберта смешком Санта-Клауса. Мама кивает:

— Хочешь посмотреть? Мне уже выдали удостоверение…

Она обстоятельно роется в кошельке, выуживает карточку-удостоверение, шлёпает на стол. Роберта рассматривает её.

— Семьдесят процентов! Вполне себе инвалидно!

— С тенденцией к увеличению! — говорит мама.

Я провожаю Роберту до двери. Мама насмешливо кричит ей вдогонку из кухни:

— «Литеракрица»! Ой, не смешите меня!

Мы прощаемся, и я возвращаюсь к маме. Убираю чашки со стола. Мама наблюдает за мной, внезапно притихшая, не говоря ни слова.

— Грустно тебе? — спрашиваю я.

— Да! — говорит она, и тут плотину прорывает. Наводнение.

Мама сидит у стола в своём кресле-коляске и тонет в слезах.

— Мне тоже, — говорю я и сажусь рядом с ней. Беру её руку, ложусь ухом на стол, слёзы стекают вниз, из верхнего глаза в нижний. По-моему, мы слишком много рыдаем. Практически постоянно, а если не мы, так Тот Человек , — в общем, кто-нибудь уж обязательно в слезах. С тех пор как началась эта история с Пластикбургом, я рыдала примерно в три раза больше, чем все годы до того, вместе взятые. Очень хочу, чтобы дальше было не так.

Под столом держу мамину руку в обеих своих.

— Никогда мне больше не работать, — шепчет мама. Встаю и обнимаю её. — Опять прощаться, — говорит она. И всхлипывает. — Я так больше не могу.

Это правда: она ни с кем и ни с чем не может расстаться, у неё вечность уходит, чтобы сказать «до свиданья» продавщице в булочной или выбросить в мусорку ненужную коробку.

Когда мы немножко успокаиваемся, мама показывает на зебру и шепчет:

— По-моему, зебре письмо!

Тигролошадь сидит на сложенной странице газеты; я беру её, разворачиваю. Между объявлениями о похоронах и поздравлениями с днями рождений напечатана как пьяной курицей нацарапанная карта сокровищ. Над ней безобразным почерком Человека накалякано:

Мауляндия утром — это шелест, шуршание, шорох и писк, везде движение и жизнь. Червяки в земле, жуки в траве, листья на ветру. На грядке позади дома рою маленькую ямку. Сажаю посреди королевства бешеный огурец — пусть он растёт и кустится, пусть пролезает в любую щель и рушит стены, поднимает побегами крышу. Пусть тебя, Человечишка , поливает дождь и продувает сквозняк — без нас уютная жизнь тебе не светит. Ты заслужил это, заслужил.