Василий Подгорнов - Тропинки в волшебный мир

— Да здравствует уже Советская власть — и уже все тут! Этими словами он обычно заканчивал всякое свое выступление под гомерический хохот сельчан.

Как-то колхозный счетовод Саша Ременников, весельчак и балагур, видя, что председатель сельсовета — набитая тупица и в политике ни в зуб ногой, видимо, в шутку спросил его:

— Скажите, Андрей Степанович, какие должности занимаете сейчас вы?

Новиков встал, подошел к столу, и, уставив куда-то в потолок взгляд, долго думал, силясь что-то вспомнить. На лбу у него от умственного напряжения даже выступила испарина. Вдруг, как и на собраниях, он, грохнув кулаком по столу, сказал:

— Голова всему — и уже все тут! Чего спрашивать, каждому известно! Только я уже не ко всему государству приставлен, ко всей Советской власти, а я уже только к одному селу…

Все вокруг задохнулись от хохота.

Андрей Степанович, видимо, понял, что смех этот недобрый, и, когда расходились по домам, он остановил в сенях Ременникова:

— Ты чего это, Саша, шутки устраиваешь? — строго спросил он Ременникова.

— Как так? — не понял Ременников.

— А вот уже так. Какой черт дернул тебя спросить меня об этом самом? Разве тут учителей мало было? Любой бы тебе сразу ответил, на то они и учителя, им и делать-то больше нечего, а то уже дошло до чего. Уже самого председателя пустяковыми вопросами донимать, будто я только об этом и думаю. Не хорошо это, Сашок, учти!

Днем Андрей Степанович в сельсовете почти не бывал. Он или где-нибудь пьянствовал, или отлеживался дома в глубоком похмелье. Люди, кому очень нужно было что-нибудь подписать, шли к нему на дом. Если председатель спал, бесцеремонно будили. Подписывал все бумаги Андрей Степанович прямо на полу, не вставая, что подписывал — не читал, да от головной боли и не мог читать. С трудом подписав бумажку, он вынимал из-под подушки насквозь пропитанный фиолетовыми чернилами кисет с печатью, и, подавая его пришедшему, просил:

— Ляпни сам, сил нет подняться, болею… Некоторым, особенно плутам, это нравилось.

— «Святой» человек наш председатель, — хвалили многие. — Любую бумагу, не читая, подпишет.

Собственно, на этих «подписях не читая» и погорел вскоре «святой» председатель. Какая-то умная голова подсунула пьяному на подпись бумажку такого содержания: «Я, Андрейка Святой, председатель Мокрокустинского сельского Совета, горький пьяница, круглый дурак и вообще осел. В чем и расписуюсь».

Бумажка эта, увенчанная лиловой печатью, была послана куда надо, а через неделю Святого вызвали в район, где он из рук в руки передал председателю райисполкома в прочерниленном кисете свою власть на селе.

Председателем избрали Ивана Петрова, молодого разворотливого парня, недавно пришедшего из армии, а Святого перевели в завхозы, но он и там не справился и через месяц добровольно перешел шорником на конюшню, где работает и по сей день.

Так появились в селе Святые — Шорник Андрей Степанович, а по нему и сын Мишка.

Школу Мишка бросил, не окончив и пяти классов. Днем через пень-колоду работал в колхозе, а по ночам ходил по селу с охрипшей гармошкой да горланил похабные песни.

Когда последний раз пришел Мишка из школы и, бросив под кровать сумку с книгами, заявил отцу, что в школу он больше не пойдет, Андрей Степанович, почесав затылок, сказал:

— Смотри уже сам, Мишка. Ты у меня большой. Школа, она, как сказать, уже не всем впрок идет. Я вот, к примеру, и без нее какой пост занимал! Уже над всем селом головой был, и кабы не злые люди, так бы, может, и сейчас в Совете работал. У кого что в голове от рождения есть, с тем он уже и на всю жизнь останется. Так я думаю. А школа тут ни при чем. Дурака хоть век учи, а он так уже дураком и останется, ума у него уже не прибавится. А из тебя, я думаю, и без школы со временем председатель выйдет.

На том и порешили.

В лес пошли сразу же, как только Мишка появился в таборе. Пришел он в старом ватнике, с отцовским вещмешком за плечами, до половины чем-то набитым.

— Ты, Мишка, на охоту уходишь, а кто же сегодня девок развлекать будет? — шутливо спросил Михаил Семенович.

— Найдутся! — усмехнулся Святой.

— Чего это в мешок набил? — поинтересовался Андрей.

— Потом, — шепнул ему Мишка, а для всех ответил: — Харч, жрать чего-нибудь надо ночью. Не голодать же в лесу.

А когда отошли от табора, Мишка пояснил:

— Трех кур на дворе словил, всем по курице!

— На чьем? — усмехнулся Андрей.

— Дома, на чьем же. Пока мать в погреб лазила, я их раз — и в мешок. Может, которая и чужая попалась, так откуда мне знать. Не будет по чужим дворам шляться.

— Это зря, — неодобрительно покачал головой Митька. — Куры до весны дожили, а ты им головы пооткрутил, сколько бы они за лето яиц нанесли?

— Да я так, — замялся Мишка. — Вы только не болтайте никому, а то влетит мне дома.

До Ташлинского леса добрались засветло. Остановились в сосновой гриве на сухой поляне. Митька пошел осматривать известный ему по прошлому году тетеревиный ток на опушке леса, в полыннике. Андрей с Мишкой принялись таскать ветролом для костра, рубить сосновый лапник на постели.

Митька вышел к своему заветному месту и по выбитой утолоченной траве и множеству перышек определил, что токовище в полном разгаре и никем не спугнуто.

Прошлогодний шалашик развалился. Митька хотел его оправить, но под обвалившимся хворостом в окопчике стояла вода. Пришлось мастерить новое прикрытие.

Закат догорел. Каленым лемехом висел над лесом ущербленный месяц, ярко отражаясь в полоях. Морозило, Митька возвращался опушкой, то и дело обходя залитые водой низины. Лес чутко дремал. Было тихо. Только изредка с недалекого озимого поля доносились вскрики жирующих зайцев.

Дунул холодный ветер. Лес очнулся, зароптал, вода в полоях сразу же подернулась ледяными иглами, и месяц, так ярко отражавшийся в них, потускнел, словно его вдруг обволокло тонким слоем пыли.

Было уже за полночь, когда Митька добрался до сосновой гривы, На поляне горел большой костер. Андрей с Мишкой жарили на палках кур. Далеко по лесу разносился дурманящий запах жженого пера и горелого мяса.

Когда Митька, треща валежником, выбрался на поляну, Андрей поднял голову от огня и, воровато пряча под сосновый лапник полусырую курицу, окликнул:

— Митька, ты?

— Угу.

С курами провозились почти до утра. Жарили их на вертеле и на углях, да так полусырыми и съели.

— Эх, жаль, котелка не взяли, — вздыхал Мишка…

Перед рассветом Митька отправился на токовище. Андрейка с Мишкой еще спали, свернувшись у огня, когда Митька, подбросив в костер дров, чтобы друзьям не холодно было спать, тронулся к току.

До шалаша добрался в полной темноте.

В предрассветных сумерках на ток стали слетаться косачи. По полю полилось их заливчатое чуфыканье.