Юрий Вебер - Разгаданный секрет

Однажды в хмурый петербургский вечер на квартиру Кушниковых на рабочей окраине, соблюдая все правила предосторожности, зашел Михаил Иванович. Завязалась беседа. И этот человек, преследуемый царскими ищейками, в час самой жестокой реакции и военного угара горячо и убежденно говорил о необходимости борьбы, о близком революционном подъеме. Говорил о том времени, когда люди труда начнут строить свое государство и какой долг ляжет тогда на каждого опытного, знающего свое дело человека.

Грянула революция. И Николай Васильевич Кушников понял свой долг. Он старается поставить инструментальное дело для советской промышленности. Много работает сам на разных заводах, где требуются точные измерения. И всюду оставляет после себя хоть маленькое, но живое зерно лекального производства. Он создает инструменты собственной конструкции, которые могли бы заменить привозные. Наконец вот эта артель, «Красный инструментальщик»…

Уже пожилой человек, которого начинает посещать нездоровье, он думает и о том, кто будет наследовать опыт старых мастеров-одиночек. Он зовет в артель молодых, ищет охотников пуститься в изучение сложного ремесла. И не один только Дмитрий Семенов смотрит с чувством благодарности на его склоненную голову, ожидает приближения мягкой, чуть слышной походки. Учитель!..

Семенов сидит за своим столом и старательно водит плиткой по чугунной глади притира.

Пальцы правой руки, легко касаясь плитки, чуть прижимают ее к притиру. А кисть, совершая плавные, медленные движения, водит туда и обратно, туда и обратно. Вперед-назад, вперед-назад…

Неощутимо шуршит под плиткой тончайшая пыльца доводочного порошка.

Пять-шесть движений - и Семенов, повернув плитку, ведет ее другим концом. Еще несколько проходов - и опять поворот. И так через каждые пять-шесть движений.

То потрет на одном участке притира, то на другом. Хотя плита притира и кажется совершенно гладкой, ровной, но Семенов уже знает ее непостоянство. В одном месте она как будто жестче, в другом - мягче. Есть на ней и невидимые впадинки и невидимые бугорки. И измерительная плитка все это остро чувствует, отдавая постепенно при трении микронные частички металла.

А еще надо управлять все время работой пальцев, регулировать их давление. То прижать посильнее, чтобы снять слой потолще, то совсем ослабить прикосновение, совершая только легчайший мазок по притиру. Целая игра на обостренной чувствительности.

Туда и обратно, туда и обратно… Рука качается, как маятник. Он тщательно повторяет приемы, с которыми познакомил его Николай Васильевич.

Плитка переносится на другой притир, где еще глаже поверхность и еще тоньше порошок, и Семенов, совсем облегчая давление пальцев, пытается произвести окончательную отделку. Счет идет уже на десятые и сотые доли микрона. Недотрешь плитку - останется грубоватая поверхность, не будет чистого зеркала. А перетрешь - тоже нехорошо: стоит в погоне за чистотой снять лишний слой, как размер плитки безвозвратно утерян. Или вместо ровной плоскости окажутся на поверхности плитки скосы и уклоны. Зеркало-то есть, но оно «кривое зеркало». И все это зависит от десятых и сотых долей микрона. Недаром доводчики говорят: «Не все то плитка, что блестит».

Семенов гладит и гладит, гладит и гладит… Он так поглощен этой кропотливой процедурой, что не замечает, как Николай Васильевич, повернувшись в его сторону, внимательно следит за ним, посматривая поверх пенсне.

Дмитрий Семенов явно делает успехи. Взявшись за доводку плиток, с жадной настойчивостью постигает он это мало кому доступное искусство. У него чуткие пальцы настоящего лекальщика, уменье тонко рассчитывать. А главное - это упрямое желание все понять, до всего докопаться.

Но почему в последнее время он так задумчив? Именно сейчас, когда очевидно наступает мастерство, у него какой-то насупленный, недовольный вид. Что ему не нравится?

И действительно, странное, противоречивое чувство стало одолевать Семенова. Радость овладения сложным ремеслом сменилась вдруг каким-то глухим ощущением неудовлетворенности. И чем дальше, тем более росло это беспокойное чувство.

Семенов доводил плитку, а в голове ворочалась назойливая мысль: «Сколько приходится делать этих однообразных движений рукой, прежде чем получишь чистое зеркало! За тысячу - это наверное. Тысячу раз туда и обратно, вперед-назад… Тысячу монотонных, как маятник, движений».

Раньше, когда он смотрел на работу Кушникова и других мастеров, он, конечно, видел эту беспредельную терпеливость в доводке плиток. Но восхищение перед редкостным искусством затмевало все остальное. Теперь он сам испытывал все собственной рукой, проникая в смысл таинственных манипуляций. И теперь эта тысяча движений стала рисоваться ему в ином свете.

Сколько эта тысяча движений требует от человека внимания, непрерывно настороженного внимания! Выдержки, такой выдержки, что сиди и сиди, когда не раз хочется все бросить, вскочить и отколоть этакое коленце, чтобы хоть чем-нибудь прервать бесконечное, однообразное мотание руки. И сколько поглощается времени! Ведь даже опытный лекальщик не в состоянии довести за целый день более трех-четырех плиток. Николай Васильевич говорит, как нужны сейчас эти точные пластинки промышленности, стране. А много ли тут успеешь?

Везде вот только и слышно: новая техника, машины, станки… А что же здесь? Все рукой да рукой. Разве нельзя как-нибудь?.. И возникшая мысль чуть не сбила его с правильного темпа движений.

Мысль эта стала возвращаться не раз. Едва он принимался водить плиткой по притиру, как начинал думать о том же. Но он боялся ее даже высказать.

- Что у тебя, нелады какие? - спросил наконец Николай Васильевич, когда они остались как-то в комнате вдвоем. - Все хмуришься.

Мастер ожидал услышать что угодно, любое признание. Но то, что сказал тогда Семенов, было слишком неожиданным, невероятным.

- Думаю, надо это перестроить, - кивнул он на плитку с притиром. - Вместо руки механизм какой-нибудь. Станок, что ли…

- Ого! - произнес только Николай Васильевич, проведя пальцем по щеточке усов.

Он долго, пристально глядел на молодого слесаря поверх пенсне. О чем же мог думать сейчас старый мастер, который именно рукой, одухотворенной игрой пальцев, открыл возможность вторгаться в мир микронных величин? Рождение плитки - плод редкого искусства. К нему лишь ощупью немногие едва только начали подступать. А тут явился молодец и уже замахивается на самую основу этого искусства, на то, что выношено, выстрадано годами. И ждет ответа, ждет с упрямой крестьянской неторопливостью, набычив свою лобастую голову.