Лидия Чарская - Истории для девочек

Учитель нахмурился. Я видела, как побелел кончик его длинного носа, а глаза стали еще злее.

– Госпожа Покровская, успокойтесь, – холодно-сдержанно произнес он и пристально посмотрел на сконфуженную девочку, – нарочно или нечаянно сделано это, мне все равно.

Я желаю знать, кто это сделал?

– Господи! Миленьким назвала – ничего не помогает, – сокрушенно произнесла бедная Таня и прибавила громким шепотом: – Аспид бесчувственный, не хочу обожать его больше… Вампир!

Нервы наши были напряжены донельзя. Многие девочки искренно раскаивались теперь в своем поступке.

А Церни все еще смотрел на меня, чуть не доводя меня до слез этим пристальным взглядом.

– Итак, виновная упорно не желает сознаться? – еще раз услышали мы его неприятный звенящий голос.

Новое гробовое молчание воцарилось в классе.

– Я жду.

После новой паузы он неожиданно вытянулся на кафедре во весь свой громадный рост и, подойдя к моей парте, произнес невыносимо противным голосом:

– Княжна Джаваха, это сделали вы!

Я вздрогнула и подняла на него вопрошающий взгляд.

– Это сделали вы! – еще раз невозмутимо произнес Церни. – Я видел, как вы положили листок около чернильницы, когда я входил в класс.

И, нервно вздрагивая от злости, он большими шагами вернулся на кафедру.

– Я требую, чтобы вы признались в поступке сами, – продолжал он уже оттуда, – и потому спрашиваю вас еще раз: вы ли, княжна Джаваха, положили на кафедру стихи?

Я оглянулась… Бледные встревоженные личики с молящим выражением смотрели на меня. И я поняла их, эти взволнованные, испуганные лица моих недавних врагов. Поняла и… решилась.

Поднявшись со своего места, я твердо и внятно проговорила:

– Monsieur Церни, простите. Это сделала я.

– А! – как-то жалобно вырвалось у него, точно он пожалел, что не ошибся в своем предположении; но тотчас же, как бы спохватившись, добавил: – Я очень доволен, что вы сознались. Что касается меня, то я не хочу заниматься с девочками, у которых нет сердца. Завтра же меня здесь не будет.

И, сказав это каким-то новым, опечаленным и размягченным голосом, он поспешно сошел с кафедры и исчез за дверью. Класс дружно ахнул.

Не знаю почему, но последние слова ненавистного вампира больно ущипнули меня за сердце.

Не вполне сознавая, что делаю, я опрометью бросилась из класса. Церни невозмутимо шагал по коридору своими длинными ногами, и я едва успела настичь его у дверей учительской.

– Monsieur Церни, – прошептала я, краснея, – monsieur Церни, пожалуйста, не уходите от нас! Ради Христа!

Он насмешливо пробормотал сквозь зубы:

– Запоздалое раскаяние, г-жа Джаваха. Впрочем, лучше поздно, чем никогда.

– Ах нет! Ах нет, monsieur Церни… – не помня, что говорю, лепетала я, – не уходите… Зачем бросать место из-за глупой выходки глупых девочек… Простите меня, monsieur Церни… Это было в первый и последний раз. Право же… это такая мука, такая мука… – И, совсем забывшись в моем порыве, я закрыла лицо руками и громко застонала.

Когда, отняв руки, я взглянула на Церни, то не узнала его преобразившегося лица: до этой минуты злые и насмешливые глаза его странно засветились непривычной лаской, от которой все лицо перестало казаться сухим и жестким.

– Госпожа Джаваха! – несколько торжественно произнес он. – Я вас прощаю… Ступайте объявить классу, что я и вас, и всех их прощаю от души…

– Ах, monsieur Церни, – порывисто вырвалось у меня, – какой вы великодушный и милый!

Влетев в класс с радостной вестью, я увидела следующую картину: Краснушка дописывала на доске белыми крупными буквами последнюю строчку.

Надпись гласила:

Княжна Ниночка Джаваха! Мы решили сказать тебе всем классом – ты душка. Ты лучше, честнее и великодушнее нас всех. Мы очень извиняемся перед тобою за все причиненное нами тебе зло. Ты отплатила за него добром, ты показала, насколько ты лучше нас. Мы тебя очень любим и еще раз просим прощения. Княжна Ниночка Джаваха, душка, прелесть, простишь ли ты нас?

Могла ли я не простить их, когда кругом улыбались детские дружеские личики, когда четыре десятка рук потянулись ко мне с пожатием, и столько же детских ротиков – с сердечным поцелуем. Я засмеялась тихо и радостно, быстро схватила мел и подписала внизу такими же крупными каракулями:

Да, да, прощаю, забываю и люблю вас всех!

И потом, внезапно вспомнив только что происшедшее, подмахнула ниже:

И Церни простил: он остается.

В ту же минуту дружное «ура» вырвалось из груди сорока девочек.

Соседняя дверь отворилась, и в нее просунулась седая голова классной дамы соседних с нами шестых.

– Вы с ума сошли, mesdames! Рядом уроки, а вы кричите, как кадеты, – прошипела она. – Я пожалуюсь m-lle Арно.

Мы, действительно, сошли с ума. Мы целовались, и смеялись, и жили в эту минуту одной жизнью, одним сердцем, одними мыслями. Преграда рушилась… Я нашла мою новую семью.

Моя жизнь в институте потекла ровно и гладко. Девочки полюбили меня все, за исключением Крошки. Она дулась на меня за мои нередкие успехи по научным предметам и за то исключительное внимание, которое оказывал мне теперь класс. Еще Маня Иванова невзлюбила меня потому только, что была подругой Крошки. Остальные девочки горячо привязались ко мне. Теперь мое слово получило огромное значение в классе. «Княжна Нина не соврет», – говорили девочки и верили мне во всем. Мне была приятна их любовь, но еще приятнее их уважение. Классные дамы, добродушная Геринг и строгая Арно – также относились ко мне исключительно хорошо.

«Радость-папа, – писала я в далекий Гори, – благодарю тебя за то, что ты выучил меня никогда не лгать и ничего не бояться…»

– Вот ученица, на которую можно положиться вполне, – говорила m-lle Арно в первый же месяц моего пребывания в институте занесла меня на красную доску.

Я не понимала, чем я заслужила подобное расположение. Я делала только то, что диктовало мне мое сердце. «Разве не обязанность каждого человека говорить правду и поступать правильно и честно?» – думала я.

Ложь была мне противна во всех ее видах, и даже в пустяках. Как-то раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, за что и получили двойки и пятерки. Даже у меня, у Крошки и Додо – лучших учениц класса – красовались нежелательные семерки за ответ.

– Schande! (Стыдно!) – сердито, уходя из класса, бросил нам вместо прощального приветствия рассерженный немец.

Пристыженные сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя там Maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения. Последнего мы дружно боготворили.