Владислав Крапивин - Журавленок и молнии

– Могу, – охотно сказал Журка. Вышел из зала и зашагал по пустому коридору к учительской.

Коридор был очень длинный. На желтых половицах ровно лежали прямоугольники солнца. Журке казалось, что идет он долго-долго. И вдруг подумалось ему, что это не коридор, а улица в незнакомом городе, а свет падает на мостовую из окон домов. И стучат по деревянному тротуару каблуки, позванивают шпоры.

А впереди какая-то дверь, и что за ней – неизвестно.

И это было предчувствие опасности…

Журка тряхнул головой, постучал и открыл дверь учительской.

Там были Вероника Григорьевна, Маргарита Васильевна, несколько полузнакомых учителей, завуч Виктор Борисович, еще одна завуч, Алла Геннадьевна, и даже директор Нина Семеновна. А чуть в стороне, у тумбочки с телефоном, стояла Эмма Львовна – командир всей телепередачи. Она отчетливо и решительно говорила в телефонную трубку:

– …Да, я еще в пятницу предупреждала, что должен быть запасной рулон! Хорошо, проверьте. Нет, это надо сделать сейчас же. И сразу позвоните сюда, прямо в школу. Пятьдесят пять семьдесят ноль четыре. Нет, не Тихоновой, а Кергелен. Эмме Львовне Кергелен!

Она положила трубку, и Журке показалось, что сразу стало тихо-тихо.

Все смотрели на него.

– Ты что, Журавин? – спросила Маргарита Васильевна. – Хочешь сказать, что ребята уже готовы?

– Здравствуйте, – машинально сказал он.

– Здравствуй, здравствуй. Ну, в чем дело? Ты хочешь что-то спросить?

– Да – проговорил Журка. – Нет… Я хотел сказать, что там ищут электрика… Но теперь, кажется, все равно…

– Почему все равно? – встревожилась Вероника Григорьевна. – Юра, что случилось?

Журка посмотрел на Эмму Львовну. Она, как и все, держала Журку под вопросительным взглядом. Журка глубоко вздохнул. Сделалось зябко, и стала надвигаться тишина – сильнее прежней. Похожая на оглушительный звон. Сквозь этот звон Журка громко спросил:

– Ваша фамилия Кергелен?

– Да. А в чем дело?

Журка опять вздохнул и спросил тише и решительней:

– Это вы в январе были режиссер передачи "Подросток – заботы и тревоги"?

– Да, я… Я постоянный режиссер этого цикла. А все-таки, в чем дело?

Журка сказал устало, но твердо:

– Я не буду сниматься.

То, что было потом, Журка запомнил как отрывки. Яркие, но перемешанные.

Кажется, после своих слов он сразу повернулся и пошел из учительской. В раздевалку. Чтобы переодеться и поскорее уйти домой. На середине коридора его догнали Маргарита и Эмма Львовна.

– Журавин, стой! Это что за фокусы?

И он понял, что ничего не кончилось.

– Это не фокусы. Я не хочу сниматься с этой… с этим человеком. Из-за нее уехала Иринка.

– Как ты разговариваешь! Какая Иринка? Что за чушь!

– Это не чушь! Когда она в своей передаче Иринкиного отца… А он не виноват! Даже не разобрались! А теперь я должен сниматься, да?!

Видимо, они поняли, наконец, в чем дело. Только неясно, когда поняли: сразу или потом, в зале… Как все оказались в зале, Журка не помнил. Помнил только яркие лампы и шум голосов. Он почему-то стоял на сцене, сзади его обступали восьмиклассники в форме королевских гвардейцев, а перед ним стояли Маргарита, Эмма Львовна, учителя. И говорили, говорили наперебой. О том, что он не имеет права

срывать… О том, что сейчас не время разбираться в старых обидах… О том, что та передача не имеет никакого отношения к этой… О том, что Журавин должен успокоиться, взять себя в руки и помнить о чести школы…

Он слушал, не перебивая. Но когда все умолкали, ожидая ответа, он говорил:

– Нет.

– Что значит нет? Журавин! Кто тебе дал право решать?

А ему никто не давал. Он сам решил. Он так и сказал:

– Я сам.

Тогда взорвался Виктор Борисович. Он подскочил, затопал блестящими туфлями, замахал кулачками, визгливо закричал:

– Вылетишь из школы как пробка!

Журка закрыл глаза, но не шелохнулся. Что он еще мог? Только так стоять и не двигаться. От крика, от угроз, от этого злого напора, от резкого света, который горел неизвестно зачем, Журка ощутил себя совсем беспомощным. Страха не было, но подкатили слезы, и Журка загнал их внутрь крупными глотками. И когда загнал, стало легче.

– Не кричите на меня, – сказал он Виктору Борисовичу.

Тот задохнулся:

– Ах ты… Дерзец!

– Тихо, тихо, товарищи… – Это поднялась на сцену директор Нина Семеновна. – Виктор Борисович, не волнуйтесь, у вас сердце… И давайте разберемся по порядку. Я уже в курсе… Товарищи, выключите там ваши прожекторы…

Сразу стало хорошо-хорошо. И светлый день за окнами показался мягким и спокойным. И Нина Семеновна была тоже спокойная, добродушная, уверенная, что в ее школе не может быть никакого беспорядка и несправедливости. Журка передохнул.

Нина Семеновна присела на фанерный, расписанный бронзовыми завитушками диванчик. Оглядела всех. Гвардейцы-восьмиклассники отступили к самым кулисам. Там же растерянно топталась Лида Синявина в платье из мешковины и стоял сумрачный Горька.

– Товарищи, – укоризненно сказала Нина Семеновна. – Почему все, не разобравшись, накинулись на Юру Журавина? Разве у мальчика двенадцати лет не может быть своих принципов, своих убеждений? А если он в чем-то прав?

– Но, Нина Семеновна…

– Минуточку, Маргарита Васильевна. Журавин ваш ученик. Скажите, он был когда-нибудь злостным нарушителем дисциплины? Обманщиком? Трусом, ябедой, хулиганом?

– Нет… Правда, тот случай зимой…

– Я в курсе. В том случае Журавин действовал необдуманно, однако в этих действиях была своя правота. И свое благородство. Он защищал девочку. И сейчас… Сейчас Юра тоже поступает искренне. И наша задача не кричать на него, а спокойно объяснить, в чем он ошибается… А может быть, Юра, ты понял уже сам?

– Нет, – сказал Журка, и опять в нем натянулись все нервы.

– Тогда послушай… Допустим, в той передаче Эммы Львовны были свои просчеты…

– Простите, товарищ директор, но о моих просчетах… – взвинченно перебила Эмма Львовна.

– Одну секунду. Я сказала "допустим". Но посуди сам, Журавин, разве режиссер Кергелен хотела кого-то сознательно обидеть? Зачем ей это было нужно?

– Ей нужны были выразительные кадры, – дерзко сказал Журка. Потому что в его памяти как бы размоталась вся лента передачи. И снова он увидел залитое слезами, измятое лицо женщины, услышал ее беспомощный голос: "Я же его люблю, он же сыночек мой…" И теперь он четко знал, что это было лицо Валеркиной матери…

– Ей кинокадры, а людям горе. Ни над кем, даже над виноватыми людьми, нельзя так издеваться, – уже совсем бесстрашно проговорил Журка.

– Журавин, Журавин, – изменившимся голосом произнесла Нина Семеновна. – Ты позволяешь себе лишнее.

– Тогда отпустите меня домой, – тихо попросил Журка.