Анатолий Алексин - Пять веселых повестей

И эти слова почему-то очень не понравились Саше.

- Ишь какой Христофор Колумб объявился! «Поплывём! Далеко-далеко»! Будем здесь, возле холма, курсировать - и всё.

- У-у!.. - разочарованно протянул я. - Это неинтересно. Я думал, будем путешествовать…

- Мало что неинтересно! Не могу я из города уехать. Понял?

- Почему не можешь?

- Не могу - и всё. Тайна!

- Тайна? - шёпотом переспросил я. Это слово я всегда произносил шёпотом. - Здесь тайна?

- Да вот, представь себе. Здесь, в Белогорске.

- И ты из-за неё не можешь уехать?

- Не могу.

Я позавидовал Саше: у него была тайна! И, наверное, очень важная, если из-за неё он отказывался от дальнего путешествия. Чтобы я больше ничего не выведывал, Саша тут же заговорил о другом.

- Ты, Олимпиада, кормила Бергена? - с напускной строгостью спросил он.

Я помимо воли улыбнулся:

- Олимпиада!..

- Чего зубы скалишь? - разозлился Саша. - Ничего нет смешного. Пьесы Островского никогда не читал? У него там Олимпиады на каждом шагу.

- Я читал Островского. И даже в театре смотрел.

- Ой, ты небось каждый день в театр ходишь? - воскликнула Липучка, которая совсем не обиделась на меня.

- Не каждый день. Но часто…

- Ты и в Большом был?

- Был.

- Ой, какой счастливый! Ты небось и книжки все на свете перечитал? У вас ведь там прямо на каждой улице библиотеки!

- Да… читаю, конечно…

Только-только я стал приходить в хорошее настроение, как Липучка всё испортила:

- Ой, ты небось отличник, да?

И почему ей пришёл в голову этот дурацкий вопрос? Я только и мог неопределённо пожать плечами.

- Я так и думала, что ты отличник!

А Саша всё хмурился. «Наверное, хвастунишкой меня считает, - подумал я. - Но ведь я ничего определённого не сказал. Я только пожал плечами - и всё. Это же Липучка раскричалась: «Отличник, отличник!» А почему я, в самом деле, должен срамиться и всем про свою двойку докладывать?»

- Ясное дело, у них там отличником быть ничего не стоит, - мрачно сказал Саша. - Все книжки перечитаешь, пьесы пересмотришь - и сразу всё знать будешь. Даже в учебники лазить необязательно.

От Сашиных слов мне почему-то захотелось нагнуться и получше разглядеть камешки под ногами.

- Ну ладно, - сказал Саша. - Давайте плот строить.

Он объяснил, что мы скрепим все балки и брёвна поперечными досками, перевьём их проволокой, приколотим ящик, из которого он, Саша, будет нами командовать, и спустим плот на воду.

- Ты работать умеешь? - сердито, будто заранее сомневаясь, спросил Саша.

- А чего тут уметь? Подумаешь, дело какое!

Тогда Саша приказал мне укоротить два берёзовых бревна, которые были гораздо длиннее других.

- Чтобы не выпирали, - объяснил он и принялся доламывать старую калитку, на доски её разбирать.

Я взял топор, закинул его обеими руками за правое плечо и что было силы хватил по краю бревна. Но бревно от этого не укоротилось, а треснуло где-то посередине и раскололось.

- Эх, ты! - с презрением произнёс Саша. - Разве это топором делают? А пила зачем? Целое бревно испортил!

Даже Липучка смотрела на меня так, что я понял: она не только восторгаться умеет и своё знаменитое «ой» по-разному произносить.

- Ой! - насмешливо сказала она. - Топор держать не умеет! Дрова, что ли, никогда не колол?

- А зачем ему колоть? - за меня ответил Саша. - У них там в квартирах и газ и паровое отопление… Что угодно для души! А ещё кричал: «Путешествовать, путешествовать!» На экскурсии тебе ездить, а не путешествовать!

Когда мы возвращались с реки, холм уже не был зелёным. Да и весь городок можно было назвать скорее не Белогорском, а Темногорском. Дорога показалась мне гораздо длиннее и круче, чем утром. Я подумал, что летние дни очень долгие и, раз уже успело стемнеть, значит, совсем поздно. Вдобавок ко всему у меня что-то перекатывалось в животе и неприятно посасывало под ложечкой.

За целый день я съел всего два немытых горьких огурца и кусок чёрствого чёрного хлеба. Всё это хранилось у Саши в зелёном шалаше. Один раз Саша сбегал в город и принёс оттуда миску горячего супа, но отдал её шпицу Бергену. А нам с Липучкой он не дал супа, потому что мы, по его словам, должны были тренировать свои желудки и закаляться, как будущие моряки.

- Ну да, «закаляться»! - ныл я, с завистью поглядывая на шпица Бергена, который шумно лакал из миски дымный, пахучий суп. - Если бы далеко поплыли, тогда другое дело! А то здесь, поблизости, будем крутиться. Зачем же нам закалка?

«Сам небось наелся в своё удовольствие, когда шпицу за едой бегал!» - так я со злости думал о Саше, поднимаясь на холм и от голода чувствуя слабость в ногах. Что бы сказала мама, если б узнала про сегодняшний день! Ведь она сколько раз повторяла: «Ты должен поправиться, ты должен поправиться! И ешь в одни и те же часы - это самое важное!» Слушая мамины слова, я только усмехался, а вот сейчас я почувствовал, что есть вовремя - это, может быть, и не самое важное дело, но, во всяком случае, очень существенное.

Вспомнив о маме, я с ужасом вспомнил и о том, что до сих пор не послал телеграмму. А ведь мама перед отъездом говорила: «Прежде всего дай телеграмму. Прежде всего! А то мы все здесь с ума сойдём. Помни, что у бабушки больное сердце!»

«Наверное, все уже давно сошли с ума!» - подумал я и помчался на почту.

В Белогорске всё было очень близко, и почта тоже была совсем рядом с дедушкиным домом.

Полукруглые окошки на почте были уже закрыты фанерными дощечками, и только одно светилось: там принимали телеграммы. Возле окошка с бланками в руках стояло несколько человек.

Я ещё ни разу в жизни не посылал телеграмм, но знал, что настоящая телеграмма должна быть очень короткой. «Это хорошо, - подумал я, - меньше ошибок насажаю». К тому же у меня болел средний палец: от пилы на нём выскочил беленький, точно резиновый, пузырь.

Текст телеграммы я придумал сразу: «Приехал поправляюсь Шура». Как будто коротко и ясно? Но оказалось, что не так уж ясно. Два вопроса сразу стали мучить меня: «приехал» или «преехал», «поправляюсь» или «паправляюсь»? Я старался изменить телеграмму, чтобы в ней не было ни одной безударной гласной. Но у меня ничего не выходило. Боясь, чтобы телеграфистка, как Андрей Никитич, не влепила мне двойку, я прибегнул к своему старому, испытанному способу: написал сомнительные буквы так, чтобы не было понятно: «е» это или «и», «а» или «о».

В последнюю минуту я вдруг вспомнил, что ведь мама никогда не называла меня Шурой. Зачеркнул «Шура» и написал «Саша». И как это меня за один день так приучили к новому имени?!

У окошка остались только двое. Передо мной стоял человек в белой соломенной шляпе. Спина его, и без того немного сутулая, совсем сгорбилась, наклоняясь к окошку.