Владислав Крапивин - Нарисованные герои

Давно он уже никого не жалел: ни людей, ни себя, а сейчас что-то заскребло на сердце…

Бабка перестала шептать и кланяться, постояла на коленях, глядя вверх, на икону,, потом поднялась и дунула на свечу. Ушла за свою занавеску, повозилась, легла (судя по шуму) и со вздохом сказала:

– Ну и слава тебе, Господи, на душе полегше…

Лёньке уже не хотелось спать. Дневная усталость улеглась, а сон не приходил. Лёнька спросил бабку:

– А ты об чем молилась?

Она откликнулась, помолчав:

– Как это об чем?

– Ну, чего у бога просила? Разве тебе что-то надо?

– Мне ничего не надо, я старая. Не за себя я…

– А за кого?

– За всех… За Вику вот, чтобы с Венькой у них все по-доброму было. За вас с Лизой, с матерью твоей…

– А за нас-то чего?

– Жизнь у вас непутевая. Неладная какая-то. Я хоть и редко вас вижу, да понимаю…

– А почему неладная? – заспорил Лёнька, хотя знал, что бабка говорит правду. – Папаша как сбежал, так и нормально все стало.

– Для тебя нормально без отцовского-то глазу. Живи как хошь… А матери одни слезы. Легко ей, думаешь, без мужика в доме?

– Ее дело, – хмуро сказал Лёнька. – Если захочет, без мужика не останется.

– Не болтал бы чего не надо про мать-то! – рассердилась бабка.

– А я не болтаю. Я как на самом деле говорю. Как ей надо, пускай так и делает. Ты же сама за это молилась…

Бабка повозилась и сказала:

– Будет тебе. Спи.

Но Лёньке не спалось. Он лежал не закрывая глаз. Наледь на оконном стекле горела лунными звездочками. Отчетливо говорили ходики: «Нет-не-так, нет-не-так». Пахло погасшей свечкой. Бабка опять шумно пошевелилась и вздохнула.

– А ты всерьез в бога веришь или по привычке? – спросил Лёнька.

Бабка помолчала. Потом ответила, будто раздумывая:

– А чего же не верить-то? Я всерьез… И по привычке тоже…

– И в рай и в ад веришь?

– Да ну тебя, – досадливо отозвалась бабка. – Кто в их теперь верит. Смеешься что ль…

– Да не смеюсь я…

Бабка наставительно сказала:

– Я верю для того, чтобы Господь Бог помог людям жить по-хорошему. Коли уж у самих у их ума не хватает…

– А если у кого хватает?

– Ох… надоел ты мне… Те, у кого хватает, сами живут, Бога не спрашивают. Вот такие, как ты. Ни в Бога, ни в черта не верят.

– А как в них верить, если ни разу не видел?… Он какой, бог-то?

– Спи ты! Вот окаянная душа, прости Господи…

– Чего же ты сердишься? – миролюбиво сказал Лёнька. – Я же без насмешки спрашиваю. Ну, интересно мне. Раз ты веришь, ты же должна как-то себе Бога представлять. Ну, что он такое?

Бабка опять помолчала и сказала наконец строго и печально:

– Что Он такое и какой Он, это каждый по-своему решает. А я для себя знаю: Бог – это все хорошее. И никакого тут нет больше спросу.

– Не понимаю я…

– Где уж тебе понять…

– А мне и ни к чему, – слегка обиделся Лёнька. – Все равно ни в бога, ни в черта не верю, сама сказала.

– Горюшко, – вздохнула бабка. – Ты хоть в себя-то поверь…

Она прочно замолчала, и Лёнька ее больше ни о чем не спрашивал. Полежал минут пять, потом резко толкнулся локтями, вскочил, быстро оделся. Взял в углу с гвоздя куртку и шапку, начал шнуровать ботинки.

– Куда на ночь-то глядя? – обеспокоилась за своей занавеской бабка.

– Пройдусь на лыжах. Улегся в такую рань сам не знаю зачем, сон в башку не лезет.

Так и было. Лёньке вдруг стало ужасно жаль, что вокруг деревни светятся под луной снега, искрится свежий воздух, деревья свешивают мохнатые лапы над лыжнями, а он лежит в душной комнате и ничего этого не видит.

…В небе и на земле был настоящий лунный праздник. И улица, и дальний лес за речкой, и кусты на берегу виднелись как в особо прозрачном стекле, и можно было разглядеть самый мелкий сучок на дальнем дереве, самый хитрый завиток на узорном железном дымнике печной трубы.

Четко слышались дальние голоса и шаги. Где-то смеялись и пели. Мимо бабкиного дома лихо проехал на лыжах маленький пацаненок, держась за поводок лохматого пса…

Лёнька прошел вдоль плетней до конца улицы, неловко съехал с пологого берега и по накатанной лыжне двинулся туда, где речка кончалась и начинался фантастический светлый простор Андреевского озера.

Берега с темными заборами, домиками, деревьями распахнулись, отошли назад, и сияющая под луной снежная равнина легла своим краем у Лёнькиных лыж.

Нет, не равнина! Серебряный щит застывшего озера показался Лёньке выпуклым. Это была поверхность сказочной планеты. Кое-где ее пересекали тонкие линии лыжных следов и тропинок, но они не нарушали сияющую чистоту этой планеты. Они лишь подчеркивали громадность простора, убегая к горизонту с ясно прочерченным гребешком дальнего берега.

Лёньку изо всех сил потянуло к себе это светящееся пространство. И он пошел, пошел, заскользил навстречу лунному размаху неба и серебряного блеска застывшего озера. В нем замерла, как перетянутая струнка, непонятная тревожная радость. И казалось, что ждет его какое-то открытие…

Слой свежего снега был неглубокий и легкий, лыжи легко рассекали его и скользили по слежавшимся старым пластам. Белый светящийся шар луны катился навстречу, вырастал, надвигался. Луна – это было теперь самое главное во вселенной. А еще – темно-зеленый космос, в котором повисли неяркие звезды. А еще – он, Лёнька в середине снежного зеркала, отражающего лунные потоки…

Лёнька задержал скольжение, остановился. Тряхнул головой. Лунный шар откатился в высоту, стал маленьким, но остался таким же ярким, как раньше. Сказка не исчезла, только стала легче и прозрачнее. Лёнька оглянулся. Желтые огоньки Ольховки переливались далеко-далеко. Лёнька был один. Как на полюсе. Как посреди океана. Он постоял, радуясь, удивляясь и нащупывая в себе какое-то новое ощущение. И вдруг это ощущение прорезалось ясной мыслью: «Вот он – я».

«Вот он – я», – повторил Лёнька. Он прислушался к себе, хотел найти объяснение этим словам, разобраться. Но не было никаких объяснений.

«Вот он – я. Это – я», – снова подумал и почувствовал Лёнька. И вспомнились слова бабки: «Ты хоть в себя-то поверь…»

«А чего «поверь»? Вот он – я!»

Лёнька уверенно оттолкнулся палками и заскользил к деревне. Теперь перед ним бежала его темная, очень четкая тень. Сначала Лёнька шел по целине, потом наткнулся на хорошую лыжню, которая тоже вела к Ольховке. По накатанному пути лыжи сами несли Лёньку. Он только слегка толкался палками, и они поскрипывали в такт его мыслям – «Вот он – я! Вот он – я!»

И эта скорость, эта уверенность, этот лунный праздник были не просто так. Они по-прежнему обещали какое-то открытие.

И открытие случилось.

Правее деревни берег становился высоким. Откос был покрыт густыми прошлогодними сорняками, и эту косматую шубу не могла высветить даже нынешняя отчаянно яркая луна. Берег чернел широкой полосой. И на фоне этой черноты Лёнька вдруг увидел тонкий, высокий, горящий серебром крест.