Владимир Киселёв - Только для девочек

А человек вздохнул ей вслед и сел в троллейбус. У окна. И увидел, что его тень с этой хорошенькой женщиной сидит на скамейке, за которой голые еще тополя, и весело разговаривает.

Но тут к человеку подошла строгая, неприветливая и громкоголосая тетя-контролер и спросила: «Ваш билет». Человек стал рыться во всех карманах и объяснять, что ему кажется, будто он брал билет, вернее, не билет, а талончик он пробил компостером, но, может быть, он и ошибается, может быть, ему это только показалось.

Неприветливая контролер стала кричать, что стыдно ездить зайцем, экономить деньги за счет государства, и все в троллейбусе смотрели на человека неодобрительно и тоже говорили, что это некрасиво и что это даже неправдоподобно, что вот они, например, всегда помнят, брали они билет или не брали.

Очень грубо эта тетя-контролер выговаривала человеку и взяла с него штраф. Вышел он из троллейбуса расстроенный, к нему вдруг присоединилась его тень и зашагала за ним быстро и деловито.

Вошел человек в какое-то здание, и тут все сразу переменилось. Только что это был ничем не примечательный человек среднего роста, а тут он в одно мгновение стал гигантом, титаном, к которому простирают руки обыкновенные люди с молящими глазами. И говорят они только одно слово: «Доктор…»

Но человек в ответ строю говорит: «Сделаю все, что смогу. Но я — не бог».

А затем операционная, стол, над ним колокол бестеневой лампы. Никаких теней. Просто человек трудится, работает. Мы даже не видим, что он делает, лучше этого не видеть, потому что смотреть на это, наверное, все-таки страшно. Мы только видим, как операционная сестра время от времени вытирает ему потный лоб марлевой операционной салфеткой.

И так продолжается много часов. В операционной на стене висят такие особые круглые часы, у них есть даже большая секундная стрелка, и можно в фильме с помощью этих часов показать, как долго трудится человек. Целый рабочий день или даже больше.

Потом человек переодевается в тот же самый серый костюм, в каком вы видели его вначале, и спускается в вестибюль. А там те же самые люди — взволнованные, измученные. Это родственники, друзья, сотрудники того, кому человек сделал операцию. И снова они говорят: «Доктор…»

«Будет жить», — просто отвечает человек, и тут нужна очень хорошая музыка. Самая лучшая в мире! Бетховен! И чтоб люди в вестибюле смотрели на этого человека с обожанием, со слезами благодарности на глазах.

Потом человек выходит на улицу. Он так устал, что еле плетется, а за ним устало и неохотно тащится его тень. Человек снова садится в троллейбус, где в это время дня много людей, и снова забывает пробить талончик компостером, но вдруг вспоминает об утреннем происшествии и торопится это сделать.

Затем он заходит на этот раз сначала на почту, потому что теперь все происходит в обратном порядке, но и сейчас на почте у окна телеграфа теснятся люди, и усталая тень с ее заплетающимися ногами снова вытаскивает человека на улицу. И в гастрономе очередь в кондитерский отдел.

И шагает человек вместе со своей тенью к дому, и никто из встречных даже не догадывается, какая музыка только что играла в его честь.

Вечером пришел писатель Корнилов. Я ему очень обрадовалась. По-моему, только он всерьез относится к тому, что я делаю. А остальные… даже папа… как бы это сказать… Ну, ждут от меня большего. Павел Романович расспрашивал о том, что я пишу и что бы мне хотелось написать, и я рассказала об этом моем замысле, о киносценарии.

— Я в кино не понимаю, — беспомощно и несколько удивленно сказал писатель. — Сам я не написал ни одного сценария и удивляюсь этой способности в других людях. Я просто восхищаюсь кино. Мне достаточно, если на экране люди двигаются, разговаривают, ведут себя, как в жизни. Мне это всегда интересно, и поэтому я, наверно, не очень умею отличить хороший кинофильм от плохого. Таким образом, мое мнение не может иметь большой цены. Но мне твой киносценарий понравился. Однако следовало бы поговорить об этом с настоящим киносценаристом, а еще лучше — с режиссером.

Мы еще долго разговаривали, Павел Романович рассказал мне и нашим девочкам о своем новом замысле. Он сейчас пишет как бы новые «Три мушкетера». Д’Артаньян у него приезжает из Гаскони в Париж на обшарпанной, потрепанной автомашине, а не на старом коне странной масти, и, в конце концов, эту машину прокурорша пытается подарить Портосу. Было в его рассказе много смешных деталей из жизни современной Франции. Книга эта, как мне кажется, будет очерком о настоящей Франции, но для занимательности она как бы пародирует «Три мушкетера».

Минуло несколько дней. Я не сомневалась, что Павел Романович, конечно, забыл о моей выдумке. Про хирурга. И про его тень. Но вдруг Олимпиада Семеновна привела к нам в палату лысоватого, едва прихрамывающего дяденьку, показала ему на меня и сказала:

— Вот Оля Алексеева.

— Александр Сельский, — назвал себя дяденька. — Кинорежиссер. Давайте свой сценарий. Писатель Корнилов очень его хвалил.

Я ужасно испугалась.

— У меня нет сценария.

— Тогда либретто. Или заявку. Что там у вас?!!

Он протянул руку так, словно я могла взять в тумбочке и отдать ему либретто или заявку, хотя я и не знаю толком, что это такое. Я никогда не видела ни либретто, ни заявки.

— У меня их тоже нет.

— Есть у вас еще одна Алексеева, девочка, которая сочиняет сценарии? — чуть раздраженно спросил кинорежиссер у Олимпиады Семеновны.

— Нет.

— Ничего не понимаю. Вы писателю Корнилову читали сценарий?

— Нет. Я только рассказывала, что можно было бы поставить такой фильм. Про хирурга. Про настоящего, про живого человека.

— Документальный? — с сомнением спросил Александр Сельский. — Тогда вам следует обратиться на другую студию. Я документальных фильмов не снимаю.

Сказал он это так, словно сама мысль о документальном фильме показалась ему оскорбительной.

Режиссер ушел.

«Язык твой — враг твой», — не раз говорила мне Елизавета Карловна, чуть изменив известную пословицу.

Я до слез покраснела, когда представила себе, во что могла вылиться эта история со сценарием фильма. Документального. Про Валентина Павловича. С каким негодованием и обидой отверг бы эту мою выдумку сам Валентин Павлович.

Нет, писателю Корнилову нельзя просто так рассказывать то, что тебе пришло в голову. Беседа с ним — дело ответственное.

Сегодня у нас на обед были сосиски. Толстые, красные, уродливые. Мои мысли напоминали эти сосиски. В чем смысл жизни? В чем состоит человеческое счастье? В добре? Но что такое добро?

Казалось бы, понятно — добро то, что полезно, приятно, красиво, а зло — наоборот. Но если это было бы так, то люди поступали бы, как расчетливые дельцы. Не было бы никакого самопожертвования, никаких благородных поступков. Потому что благородные поступки для того, кто их совершает, могут быть совсем не полезны, как поступок Юльки, когда она выводила коров из горящего коровника.