Мустай Карим - Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2)

На колоде сохнет барсучья шкура. Рядом с домом у кладки через ручей подвешен за ноги дохлый заяц, а у лаза в кусты — кошка. Это приманка для шакалов; под нею охотник насторожил капканы.

— Что-то не лезут! — жалуется хозяин. — Ночью мороз и днем холодно — дух от падали не расползается.

Попавшего в капкан шакала он убивает палкой по голове. Потом подвешивает к суку за задние лапы и сдирает шкуру «чулком». Раз до половины стянул, а шакал взял и ожил! Открыл глаза и стал клацать зубами. Пришлось проткнуть ножом голый синий живот. Охотники народ находчивый…

Однажды шакал, зажатый капканом за ноги, выкрутил их жгутом. Охотник схватил его за загривок, а он, стервец, оскалился. Сунул ему ножик в пасть, а он и в нож зубами вцепился. Всю пасть себе раскромсал — во зверюга!

Это обыкновенный охотник, а не какой-нибудь живодер. Для него зверей убивать — все равно что дрова колоть. Мы же не жалеем чурку, когда она разлетается надвое под топором. Мы же не содрогаемся, когда обдираем лыко с живых ракит. Или бересту с берез.

Сочувствие не с неба падает — оно воспитывается. Вот тут-то и нужен тот самый охаянный антропоморфизм. Примерь к себе, постарайся понять другого. Пусть звери разговаривают по-человечески: с говорящего зайца неловко шкуру сдирать. К тому же зайцы и в самом деле разговаривают: пусть по-своему, пусть по-заячьи. И, наверное, нельзя видеть в них только прыгающие заячьи шапки или воротники.

На ржавой цепи у дома облезлая и хромая сука.

— Кабан секанул, — говорит охотник. — Лапа криво срослась, но кабанов все равно гоняет.

У суки скоро должны быть щенки. Они еще не родились, а судьба их решена.

— Всех утоплю! — говорит охотник. — Не кормить же такую ораву.

Первый день жизни щенков станет и их последним днем. А сука виляет всем телом, рада, что хозяин на нее посмотрел.

Я не очень люблю собак, именно за их рабскую преданность. В рабской преданности есть что-то отталкивающее и унизительное. Надо ли ради подачки так умильно в глаза заглядывать и старательно вилять хвостом? Преданность хороша обоюдная. Ни во что не ставить себя — это значит развращать других. «Собачья преданность» звучит двусмысленно. Собачья преданность порождает собачью жизнь…

Не за это ли волки так ненавидят собак? Ненависть непокоренных к добровольно отдавшимся в рабство. Тысячу лет воевали люди с волками, а покорить не смогли. Против волков было брошено все: капканы, двустволки, трехстволки, пятизарядки, даже вертолеты и самолеты! Волки объявлены вне закона, их бьют и травят зимой и летом, уносят из нор волчат. За убийство волков назначаются премии. Способы убийства совершенствуются: начинали с дубинки, дошли до яда. Волкам, чтобы выжить, надо было умнеть. И волк устоял.

Волка так долго проклинали и унижали, что стали в конце концов… уважать! Да, теперь уже никто не призывает к полному уничтожению волков. Волк красивый и гордый зверь. А что собака: свистнул — и прискакала…

Зачем охотнику куча щенят. Настанет сезон, и он наловит в округе сколько угодно бездомных дворняг. Натаскает их за неделю и станет травить кабанов. К концу охотничьего сезона кабаны перебьют почти всех — ну и пес с ними, с псами! До новой охоты они не нужны.

Охотник-добытчик без предрассудков и сантиментов. У него договор и план. Охота для него не увлекательная забава, а тяжелый труд, который надо, по возможности, облегчить. На приемном пункте считают шкурки и проверяют сорт; о чувствах там не расспрашивают. Им все равно, как ты добыл, — лишь бы добыл. И даже лучше, если палкой по голове — меньше на шкуре дырок.

Говорят, что злых духов нет, — неправда! Злые духи — это наше плохое настроение. Оно как ворожба, как злые чары, — все из рук валится. И дело не клеится, и жизнь не радует. И кажется, без толку аукаться, раз никто не ответит тебе. Ухожу от пристанища охотника в самую глубь тростников, ухожу избавляться от духов!

Вечер и тишина. За синими увалами далеких гор — золотисто-жиденькая заря. На желтой заре четкий силуэт черного голого тополя. На сучке головастый и куцый сычик — неподвижный, словно нарост. Над головой сыча мигает первая звездочка.

Приглядись, на чем задерживается твое внимание?

На чем задерживается, то и твое. Это ты сам, рассыпанный по земле, это части тебя. Не важно, большие они или маленькие, — они твои. Бывает, стыдно признаться, какие мелочи привлекают внимание. А что поделаешь, от себя не уйдешь. Ты есть ты и в большом, и в малом.

Днем сегодня снова порхали бабочки — это в декабре-то! Раскорякой — как заводная игрушка! — шагала по солнышку черепаха. Я прошел по ее следу назад и наткнулся на кабаньи порой. Кабан, копаясь, выковырнул из земли зазимовавшую черепаху — и пошагала она искать себе более спокойное место.

Сумерки. Я провожаю день, сыч встречает ночь. Порхает летучая мышь. Умиротворенно гогочут гуси, свистит куличок. Все разгоняют духов.

Сыч вспорхнул и улетел на охоту. Пора и мне на мою охоту — неизвестно за кем.

3 декабря.

С утра дождь со снегом: то ли поздняя осень, то ли ранняя весна. На дорогах месиво — на каждый сапог налипает по пуду глины. Жаворонки сидят на обочине притихшие и нахохленные, на спинах белеют сырые снежинки. Недовольный зяблик трепыхается, скользя по наклоненной тростинке. Воровато пролетел по низу серый сорокопут, мелькая черно-белыми крылышками. Взвился вверх, уселся на маковку дерева и забелел. Как лист бумаги, гонимый ветром, пронесся над темным бурьяном седой ширококрылый лунь. Белая цапелька, мокрая и взъерошенная, сгорбилась на коряге. Прошлепал по слякоти заяц: жалкий, в мокрых сосульках, какой-то непривычно темный.

А снег все падает и липнет на тростники, клонит метелки вниз. Тихие снежинки пухом оседают на огромную серую лужу, а из глубины лужи навстречу им словно бы взлетают другие. Ранние сумерки заволакивают неприятные мокрые тростники.

Под ногами хлюпь, турачи и фазаны забились в крепь, притихли и дремлют там, уткнув носы в теплые перья. Грузный кабан, недовольно сопя, ломится напрямик, стряхивая на себя снег и воду. Да мокрый шакал чмокает по тропинке, и вазелинная жижа выдавливается между пальцами.

Впереди над тростниками столб и что-то на столбе темнеет. Ворона? Сова? Нет, дикий кот! Не хаус, привычный к тростникам и воде, а лесной дикий кот, который, как коту и положено, ненавидит сырость и слякоть. Вскарабкался на ветерок — и с омерзением смотрит вниз на промозглую крепь. Близко меня подпустил, все надеялся, что не замечу или пройду стороной. Но столб у самой дороги, и разминуться нельзя. Во всех движениях кота видно, до чего ж неохота ему спускаться в сырость — только что не плюется! Хорошо собаке, даже плохой хозяин в такую погоду ее не выпустит! А дикой кошке укрыться негде. Нет ничего более унизительного, чем мокрая кошка.