Юрий Либединский - Воспитание души

Как — то я сделал ошибку в немудром грамматическом упражнении. Следовало подчеркнуть в предложении одушевленные предметы, и я подчеркнул слово «парус». Это, понятно, вызвало недоумение Николая Логиновича. На его вопрос я ответил, что парус одушевленный предмет, потому что душа паруса — это ветер. Товарищи посмеивались над моими путаными объяснениями, но я продолжал утверждать свое, так как видел, что под приспущенными усами Николая Логиновича появилась милая усмешка, сразу украсившая его суровое лицо.

— Это имеет отношение, пожалуй, не к грамматике, а к философии, — сказал он.

История эта имела для меня самое приятное продолжение.

В день рождения я получил от Николая Логиновича подарок: большую, по-магазинному аккуратно увязанную пачку. В ней было сорок маленьких книжечек — «Научно-популярная библиотека для народа», составленная известным популяризатором Лундкевичем. Эта своего рода энциклопедия охватывала весь мир.

— Он, оказывается, у вас философ, — сказал Николай Логинович отцу и матери и рассказал историю с парусом.

Я тут же принялся за чтение библиотечки и к концу года прослыл среди детей кладезем премудрости.

— Ты с ним не спорь, он всего Лундкевича прочел, — шепотом говорила сестра, если кто-либо отваживался вступить со мной в спор.

Пожалуй, наибольшее впечатление произвела на меня та книжечка из этой библиотечки, которая посвящена была электричеству. Узнав, что сопровождающееся громом сверкание молнии и тихий ровный свет электрической лампочки являются проявлением одной и той же силы, я был так поражен и взволнован, что выразил свои чувства в стихотворении, первом стихотворении, сочиненном мною. Привожу это стихотворение и прошу извинить за варварские ударения, — все приносилось в жертву ритму и рифме.

Конечно, низкие своды понадобились только для рифмы. С тех пор рифма долгое время была моим мучением, ярмом, которое я добровольно надел на себя. Сочиняя первое стихотворение, я почувствовал всю привлекательность сочинительства, однако не представлял его себе без рифмы. И только сейчас понимаю, что отнеся парус к предметам одушевленным, я впервые ступил на путь истинной поэзии, по которому мне и суждено было пройти в жизни.

Подошел Новый год. В доме по-родному, по-лесному запахло хвоей, разноцветные свечи вспыхнули на елке. Мама с присущей ей энергией затеяла детский костюмированный бал. Мне сшили костюм Мефистофеля, — наверное, я был очень забавен в красном, обтягивающем трико, с маленькими рожками на черной шапочке.

Сестру Рику одели Весной. Но она в этот вечер капризничала, плакала, хмурила покрасневшие от слез тоненькие бровки. Ничего весеннего в ее настроении не было.

— Что поделаешь, — сказала находчивая мама, — весны тоже бывают разные. Это — капризная весна!

Мы танцевали, играли в фанты. Стоя под елкой, я прочел свое стихотворение «Электричество» и впервые познал— да будет мне разрешено выразиться возвышенно— сладкий яд публичного успеха…

Какой-то благодарный пациент подарил моему отцу щенка фокстерьерчика. Щенок был очень мал, свободно укладывался на ладони отца, и диковинно было видеть, что какое ни есть, а целое животное, настоящая собака, белая с особенными черными разводами, ворочается и пищит на ладони человека. Отец отдал мне этого щенка. А так как я в то время только впервые прочел чудесную книгу американского писателя Сетон-Томпсона «Ральф в лесах», мне захотелось назвать собаку гордым именем — «Ральф».

Но кучер Алексей, обстоятельно разглядев щенка, сказал:

— Никак его назвать мужским именем нельзя! Это сучка, так ты уж ей и придумай соответственное бабское имя.

За обедом я поведал о своих сомнениях отцу и матери. Отец, как всегда, просматривавший газеты, не обратил внимания на мой озабоченный вопрос, а мать, видя, что я озадачен, сказала:

— Ну и ничего особенного, пусть она так и остается Ральфом, только уменьшительное имя у нее будет Ралька!

— Ралька! Ралька! — закричали брат и сестра.

Мне тоже понравилось простое и забавное имя. Я чувствовал, что имя Ральф звучит как-то слишком напыщенно и горделиво. Таким именем даже неловко называть эту, до смешного маленькую собачку с туманно-голубыми глазами, от которой почему-то пахло топленым перестоявшим молоком.

Отец, отвлеченный веселым шумом от газеты, уловил, о чем идет разговор, и сказал, обращаясь к матери:

— Кстати, Таня, когда мне вручали сей ценный подарок, то предупреждали, что через некоторое время собачке этой, как и всякому фокстерьеру, нужно будет обрубить хвост и уши.

— Почему рубить? — с ужасом спросил я. — Ведь ей больно будет!

Сестра и брат тоже притихли, по лицам их было видно, что они сочувствуют и мне и Ральке. И тогда мать, чтобы нас утешить, сказала весело:

— А зачем обязательно рубить хвост и уши? А мы, может, не хотим, чтобы наша Ралька стала настоящим фокстерьером! Пусть фокстерьеры ходят себе без хвостов и ушей, а наша Ралька останется с хвостом и ушами…

Мы шумно одобрили предложение матери.

Сначала Ралька спала на кухне, в ящике, куда для мягкости и уютности ей подложили потертую меховую курточку. Когда-то эта курточка принадлежала мне, потом ее доносил мой брат. Кормили щенка из пузырька с соской, и это было моей обязанностью. Но скоро Ралька сама стала вылезать из ящика. Теперь она бегала по комнатам и больше не сосала соску, а лакала из блюдечка. В ее светло-голубых глазах появились темные пятнышки и обозначилось то милое, немного грустное выражение, которое бывает только в собачьих глазах.

Из кухни, где Ральку стал обижать кот Ксенофонт, ее перевели к нам в детскую. Во время уроков (я тогда уже учился во втором классе реального училища) мне все представлялась морда Ральки, и я со всех ног бежал домой, так как беспокоился, накормят ли ее без меня и не впустят ли нечаянно в детскую разбойника Ксенофонта. Я еще только бегом поднимался по лестнице, а Ралька уже заливисто лаяла, а когда я хватал ее с пола, она вертелась у меня в руках и норовила лизнуть в нос и губы.

Одно плохо — Ралька очень медленно росла, и я, похитив сантиметр из ящика швейной машинки, каждый день от носа до хвоста обмеривал ее.

Как-то раз ко мне пришел в гости товарищ по классу и, увидев щенка, поманил его и назвал Бобик. Ралька с такой же готовностью подбежала к нему. Выходит, что Ралька не знает, как ее зовут?! Это меня очень огорчило, и я решил приучить ее к своему имени. Я садился в один угол, брат или сестра, держа Ральку, занимали противоположный. Не возвышая голоса, я звал: