Юрий Либединский - Воспитание души

Мы торопливо оделись, быстро простились с Нюрой, побледневшей, но не терявшей присутствия духа. Она помогла нам собраться. Наверное, если бы не ее женские руки, мы бы ничего не взяли с собой. Она собирала нам вещи и еще успокаивала нас, — у нее в Златоусте друзья, они ее спрячут. Нюра обещала, если только позволит обстановка, известить обо всем моих родных в Челябинске.

Теперь уже слышна была трескотня ружейной перестрелки. Мы быстро шли по нашей обычной дороге в город, приближаясь к лестнице, переброшенной через хребет, как вдруг внезапно:

— Стой! Стрелять буду!

Мы остановились. На нас глядело дуло винтовки, путь в город был прегражден. В темноте мы разглядели неподвижную фигуру человека.

Нам тогда еще не было известно, что вступать в переговоры с часовым не имеет никакого смысла, особенно если на часах стоит хороший солдат. А мы явно имели дело с хорошим солдатом. Чего только мы о себе не говорили, он в ответ твердил одно:

— Стрелять буду!

Часовой требовал, чтобы мы сказали пароль, а мы пароля не знали. Быстро темнело, стрельба приближалась, артиллерийские вспышки становились все ярче, начал накрапывать дождь. Что делать? Мы и ругали часового и называли имена знакомых нам большевиков — ничего не помогало. Вдруг часовой радостно сказал, обращаясь в темноту:

— Товарищ Ковшов, здравия желаю! Тут вот двое каких-то в город идут. Я, согласно вашему приказанию, их не пропустил, а они всяко божатся и вас называют, будто они вам известные…

Но мы уже сами кинулись в ту сторону, где виднелся силуэт всадника на лошади.

— Ребята! — сказал Ковшов изумленно. — Это вы?! Что вы тут делаете?

— Да мы в город хотим, в комроту, а он не пускает!

— И правильно делает. Как же вы так задержались? Ведь я последние посты снимаю. Идем, товарищ… — обратился он к часовому. — Вы что, пушечной стрельбы не слышали?

— Мы думали, гроза…

— Бронепоезд прорвался. Конечно, если бы фронт был настоящий… — мрачно сказал Ковшов. — Ну да ладно!

Снимая последних часовых, Ковшов направлял их в сторону железнодорожной платформы, находившейся с другой стороны города. Мы шли над городом и видели огни Златоуста. Когда-то мы увидим их вновь?..

Идем над новым заводом, сегодня здесь темно и тихо. Спускаемся вниз. Вот и заводская платформа, Ковшов указывает нам теплушку, быстро уходит, мы издали слышим его бодрый, рассудительный голос — он торопит, налаживает погрузку.

Глаза наши освоились в темноте теплушки. Мы начинаем узнавать людей — это все свои, самая верхушка партийного и советского актива, и странно видеть винтовки в руках людей, которых каждый день видел занятыми самыми мирными делами. Нас тоже узнали, ласково приветствуют, расспрашивают. Но разговаривать никому не хочется. В темноте светятся огоньки папирос, иногда слышится непроизвольный вздох. Мы залезаем на нары, кладем под голову свои вещевые мешки, перебрасываемся немногими словами, все реже, реже… и засыпаем.

Не помню, что пробудило меня. Может быть, по-особенному застучали колеса, когда поезд переходил через мостик, а может быть, громкий голос Ковшова, который сидел у нас в ногах.

— Всех, кого могли собрать, собрали и вывезли. Я даже этих двух елькинских птенцов в последний момент подобрал. — В голосе Ковшова слышится нежность. На сердце у меня теплеет. — Одного все-таки не могу я понять, зачем мы везем с собой целый вагон этой сволочи, отъявленных наших врагов?

— Неужели у тебя поднялась бы рука на беззащитных? — отвечает ему мягкий голос. Это голос Коростелева.

— У-у-ух, как бы поднялась! — со страстью и гневом отвечает Ковшов.

— Коммунист должен стоять выше таких чувств, как мстительность!

— Кто это сказал? Маркс? Энгельс? Ленин? Как можно во время борьбы становиться выше чувств, вызванных борьбой?

— А разве нельзя предположить, что под влиянием дальнейшего хода борьбы кто-то из них пересмотрит свои взгляды и станет коммунистом?

Не помню, чем кончился этот спор, в котором я был целиком на стороне Ковшова. Кстати сказать, он выполнил решение партийных органов, и, когда мы на следующий день вынуждены были покинуть линию железной дороги, вагон, где сидели арестованные, был оставлен на путях. Белые освободили сидевших там меньшевиков и эсеров. Но Ковшов оказался прав. Враги, которым Златоустовские коммунисты сохранили жизнь, разразились такими потоками злобы и ненависти против этих же коммунистов, что я, читая потом в колчаковских газетах гнусные инсинуации [5] Инсинуация — тайное подстрекательство, подговор. , не раз вспоминал о ночном разговоре в теплушке.

Но и о втором голосе в этом ночном споре забывать нельзя. Это голос, который тоже звучит в душе каждого коммуниста, голос, призывающий к готовности щадить врага, если он сдается, благородный голос морали победившего класса.

Добравшись поездом до моста через реку Ай, мы выгрузились из вагонов, так как станция Бердяуш была захвачена белыми. Взорвав мост, мы спустили в реку железнодорожные составы, чем основательно приостановили железнодорожное сообщение между Златоустом и Уфой. Взорвано было также много артиллерийских снарядов, которые Ковшову удалось вывезти из района Златоуста.

Нагруженные изрядным количеством патронов, переходили мы с Самара-Златоустовской магистрали в Кусу, расположенную на Западно-Уральской железной дороге.

Сквозь густую дымку многих лет, протекших с тех летних дней 1918 года, вижу я кремнистую дорогу, то поднимающуюся на скалистые горки, откуда открываются зелено-хвойные дали, то спускающуюся в прохладные долины, где среди пышных кустарников пробегают говорливые ручьи и речушки. Родная, неописуемо прекрасная сторона, мы защитим тебя от врага!..

…Время от времени мимо нас верхом на коне проносится Виталий Ковшов, наш командир. Фуражка ученика Горного училища, как всегда, сбита на затылок, выражение отваги неизменно присутствует на его скуластом лице. И мы верим ему, ведь под его командой мы несколько раз отбивали атаки белых у Златоуста. Он очень молод, но мы знаем, это — смелый, зоркий и заботливый командир. Да, мы верим ему: он знает, куда нас ведет, знает, где остановить отступление…

…Поднимешься на перевал, оглянешься кругом и увидишь, как среди хвойно-зеленых, а вдали туманно-голубых хребтов извивается, чернеет наше странное, не по-военному одетое войско. Среди желтой пыли, поднимающейся над дорогой, взблескивают винтовки. Взглянешь ли вперед, оглянешься, ли назад — повсюду этот живой человеческий поток… И молодой восторг наполняет грудь, — да, мы отступаем, но в руках у нас винтовки, мы сплочены единой идеей, нас много, мы — сила, значит, мы победим!

…Мы отступаем, но в руках у нас винтовки, мы сплочены единой идеей, нас много, мы — сила, значит, мы победим!