Станислав Олефир - Когда я был маленьким, у нас была война…

Умолк лишь один раз, и то всего на две недели. Оказывается, поймали фашистского врача, который ставил в концлагере опыты на живых людях, и устроили над ним суд. Соломона Моисеевича на этот суд в Германию и пригласили. После нашей победы Гитлер наелся крысиного яда, а остальные фашисты переоделись, завели новые паспорта и удрали за три моря. Там сидели и радовались. Мол, я не я и лошадь не моя. Этого поймали в самой Бразилии.

Вместе с Соломоном Моисеевичем на суд пригласили еще человек десять заключенных, над которыми фашистский палач ставил свои опыты. Пригласили и бойцов Красной армии, которые освободили этих заключенных.

Костолом отпирался, как мог, говорил, что издеваться над людьми ему приказал сам Гитлер. Но ничего не помогло. Соломон Моисеевич и другие заключенные рассказали суду всю правду, и фашистского палача приговорили к расстрелу.

Конечно, об этом написали все немецкие газеты, а потом перепечатали и в других странах.

Вышла газета и в Бельгии, где жила младшая дочь Соломона Моисеевича Софочка. Там были крупные фотографии фашистского врача – в эсэсовской форме и уже переодетого в бразильскую одежду, – прежняя и новая фамилии, даже фамилии тех, кто помогал ему издеваться над узниками концлагеря. Но вот самих узников – только групповая фотография без всяких фамилий.

Я уже говорил, что Соломона Моисеевича после фашистского плена можно было угадать только по голосу. Все остальное изменилось до неузнаваемости. Но Софочка узнала! Тринадцатилетняя девочка, у которой от концлагеря остался только выколотый на руке номер, возвращалась из школы. Шла себе по Брюсселю, и вдруг ее словно кто-то толкнул. Поднимает глаза: на витрине киоска – газета с фотографией, а с фотографии смотрит папа! Конечно же, исхудавший до невозможности, вместо кудрей – лысина, лицо изуродовано, но папа! Не сомневалась ни минутки.

Дальше все просто. Написали в Германию, оттуда прислали увеличенную фотографию и, главное, адрес отца. В сопровождении женщины из Красного Креста к нам на станцию и приехала. Эта женщина ведет Софочку по указанному в документах адресу, а та просится сначала на базар. Поезд пришел утром, самое время продавать молоко, вот и решила, что отец уже в своей будочке. Наливает в стаканчик молоко, нюхает, пробует на вкус, выливает остатки в серебристое ведерко, наклеивает на бидончики свои бумажки.

Подходят к базару и еще издали слышат:

Софочка на мгновенье застыла, затем изо всех ног бросилась к торговым прилавкам: – Папа! О том, как споткнулся на полуслове Соломон Моисеевич, как загремел уроненный котелок и как плакали, обнявшись, отец с дочерью, знают все люди. Вера деда Паньковича, которая как раз была на базаре, рассказывала, что вдруг, ни с того ни сего, потух примус, а на пасмурном с утра небе проглянуло солнце.

– Папа, – вдруг спросила, оторвавшись от него, Софочка, – а что ты здесь делаешь? Когда ехала сюда, все время мечтала, как ты меня молочком от ста коровок напоишь. Помнишь, ты приносил в серебряном ведерке и говорил: каждая корова свою травку любит. Одна – люпин, другая – душистый горошек, третья – козлобородник, четвертая – вьюнок или полынь. Если молоко от всех коровок смешать, получится самое вкусное и полезное. Еще говорил, что настоящих принцесс только таким молоком поили.

– Я сейчас, я быстро, – засуетился Соломон Моисеевич. Достал из-под прилавка только что запаянное ведерко, отправился вдоль прилавков и попросил всех молочниц налить по самой малости. – Плесните по капельке моей Софочке на радость. – Просит – и плачет; женщины наливают и плачут вместе с ним.

Вера тоже налила молока и сказала Соломону Моисеевичу:

– Пожалуйста! Наша Зорька на самой медунице пасется, поэтому молоко медом пахнет. Пусть Софочка поправляется вам на радость. Завтра Зорьку снова в Казачью балку погоним. Там этой медуницы хоть косой коси.

А как пила эта девочка молоко «от ста коровок»! Сначала осторожно, смакуя каждый глоток, затем жадно, словно боясь, что сейчас всё отберут и она никогда не напьется. Наверно, в эти минуты ей казалось, что живы и мама, и старшие сестры Роза с Ноной, чьи фотографии стояли здесь же на прилавке, да и всё остальное по-прежнему, как до войны.

Осталось добавить, что Софочка всего неделю гостила в наших краях, затем вернулась в Бельгию. Хотелось подольше, но торопила женщина из Красного Креста. У них виза только на это время, а там с этим строго.

Кстати, нарисованный художником из железнодорожного к луба портрет Софочки оказался на удивление удачным. Прямо чистая копия. Папа ходил к художнику извиняться и расспрашивал: как до такой степени похоже получилось? Ленина и Сталина с готовых картин не мог перерисовать, а Софочку всего лишь по словам – смог!

– Так родители Ленина и Сталина рядом-то не сидели, а Софочкин три дня никуда не уходил. Даже ночевал в клубе, – объяснил польщенный художник. – С таким отцом у любого нормально получится.

Соломон Моисеевич больше палочками не торговал, посуду не паял и скоро умер. Может, виноваты опыты, которые проводили над ним фашисты, а может, просто выплакал-выкричал свое сердце в ожидании хоть кого-нибудь из своей семьи. Как говорила мама, «от сердца» и умер.

И еще: для того чтобы паять его палочками дырявую посуду, нужны были наждачная бумага, канифоль или травленная цинком кислота. У нас всего этого не было, поэтому купленные у Соломона Моисеевича палочки валялись дома без дела. Когда же его не стало, вдруг все мальчишки начали паять. Нашлись и наждачная бумага, и канифоль, и травленная цинком кислота. Мы-то подолгу торчали перед прилавком, наблюдая за мастеровитым дядькой, и, оказывается, научились. Некоторые даже паяли прохудившиеся чугунки «на медь». Главное – помнить до сих пор звенящее в ушах:

И, когда люди благодарят за запаянный бидончик или кастрюлю, не брать никакой платы, а говорить: «Это вашим деткам на радость».

Раньше мы жили в настоящей хате. Высокой, с большими окнами, чердаком и черепицей на крыше. На чердаке жили голуби, а под черепицей устраивали свои гнезда воробьи. Один молодой воробышек выпал из гнезда, мы подобрали его, назвали Пашкой и выкормили. С тех пор, стоило стать среди двора, протянуть руку и крикнуть: «Алле-оп!», – Пашка садился на ладонь и склевывал хлебные крошки.

Каждую весну в сенях нашей хаты ласточки лепили из комочков глины гнездо и выводили птенцов.