Иван Серков - Мы - хлопцы живучие. Повесть

- На живой кости мясу недолго нарасти, - успокоила ее тетя.

Но та лишь махнула длинным замусоленным рукавом «хренча».

Понимать это следовало так: самой бабушки там не было - и толку не было, одна бестолковщина. Разве ж чужой так досмотрит, как свой?

А Глыжка вырос - не узнать хлопца. Штаны ему коротки, рукава рубашки - тоже. А шея, как у гусака, длинная и по-прежнему немытая.

- Лень ему мыться, - пожаловалась бабушка. - Глаза, как кот лапой, трошки протрет - и уже готов, умылся.

Смотри-ка, он и «р» выговаривать научился, так же старательно «рэкает», как соседский Колчан, когда его дразнишь.

- Пр-приехал? - спросил Глыжка и, словно не веря глазам, дотронулся до моего колена.

- Приехал.

- Попр-равился?

- Поправился, - кивнул я.

Брат стоит и улыбается во весь рот. Он просто не знает, чем первым делом похвастаться - столько у него нового добра. Сперва извлек из кармана белую алюминиевую гильзу, которой оделил его ночлежник-солдат.

- Гля, р-ракета!

Потом принес самодельный конек - деревянную колодку с проволочным полозком.

- Гля, Санька мне сделал.

Похвалился новыми, защитного цвета заплатами на коленях: солдатские. А когда больше хвастаться, казалось, стало нечем, открыл рот и показал туда пальцем:

- Гля, новый зуб р-растет.

И вдруг Глыжка сообщил мне такую новость, что бабушка подскочила на месте, словно на нее кипятком плеснули. И ведь тихо, кажется, сказал:

- Мы твой кр-рест Малахам взаймы дали.

- Прикуси язык свой немытый! - стукнула бабушка по столу кулаком.

Глыжка язык прикусил, виновато захлопал глазами. А потом, когда меня накормили с дороги и мы с ним забрались на печь, я все равно обо всем выпытал. Оказывается, за мною дважды в больницу ездили: первый раз - за мертвым, а сегодня - за живым.

И все из-за Чмышихи, нашей набожной соседки. Та собралась как-то на базар купить соли, а бабушка и упросила ее заодно передать мне две ржаных лепешки. Чмычиха лепешки принесла назад, а вместе с ними и «святую правдочку» обо мне: «Нет уж вашего Ивана». Будто бы лепешек тех у нее не взяли.

Бабушка в панику. Тетя Марина запрягла Буянчика и поехала в город, а она, напричитавшись вдоволь, пошла в дровяник и добыла из своего тайника дубовую плашку.

Я помню ту плашку. Она лежала у стены, заваленная разным мусором и щепками. С давних пор бабушка берегла ее для себя. Однажды в самую стужу я собрался порубить ее на дрова. Вот уж не рад был! Оказалось, что я заодно с тем рыжим псом-полицейским. Тот наложил лапу на ее вещички, припасенные на смертный час, а я и до креста добрался. Нашел топор под лавкой.

Бабушка сама выволокла плаху из дровяника и попросила солдата сделать крест. Солдат сделал. Правда, на поперечину дуба не хватило, пришлось прибить сосновую.

Тетя вернулась домой с пустыми санками, веселая и радостная:

- Жив он, жив. Кризис у него какой-то был…

Глыжка говорит, что бабушка хотела монашку с землей смешать, да тетя не пустила. Бабушка кричала, что Чмышиха своей «святой правдочкой» полжизни у нее отняла.

А потом пришли к нам Малахи. У них старуха умерла, а креста сделать не из чего.

- Отдай ты нам, Матрена, крест, - говорят. - С возвратом. Вам же он пока не нужен, пока жив Иван.

- Пусть он нам век не нужен будет, - сказала бабушка и отдала крест просто так, даром и навсегда.

Вот сколько произошло тут разных событий, пока я глотал в госпитале всякую отраву и на глазах у Кати мужественно переносил уколы. Однако и это еще не все. Санька тоже принес целую охапку новостей. Прослышав, что я уже дома, мой приятель ворвался в хату так, что бабушка подумала, уж не гонятся ли за ним по пятам собаки.

- Слышали? Наши фронт прорвали! - крикнул Санька еще с порога. Он сам читал в газете приказ Верховного Главнокомандующего. Так на Буге всыпали фашистам, что драпать не успевают.

- А где же тот Буг? - поинтересовалась тетя Марина.

- Там! - уверенно махнул Санька рукой в сторону Миронова сада, хотя мне кажется, что Буг совсем в другой стороне - за усадьбой Малахов.

А еще к нам в Подлюбичи приехали из Москвы две докторши от сыпняка нас лечить. В Санькиной хате остановились. Они его матери, тетке Марфешке, житья не дают - все чистоты добиваются. А сами цыпочки какие-то. Юбки узкие, каблуки высокие. Смех смотреть, как они себе брови какими-то щипчиками выскубывают. Морщатся, а скубут. Это, они считают, красиво.

Назар Михейчик насовсем с войны пришел. Контуженный. Станет цигарку свертывать - руки дрожат, и весь табак просыпается. Старый Михейка сам ему цигарки делает.

Нинку, что до войны в колхозных яслях была няней, бригадиром поставили. Хотя, может быть, еще и не поставили, потому что Санька слышал, как она кричала возле сельсовета на всю улицу:

- Пропади оно пропадом, ваше бригадирство. А сеять чем? Что я, сама в землю лягу?

Каждый день прибегал ко мне Санька. А неделю спустя я уже и сам стал выходить во двор погреться на солнышке. Я сижу на завалинке, а посреди двора, грустно свесив голову, стоит Буянчик. Когда мы его привели, он, пожалуй, выглядел лучше. А теперь вся шерсть клочьями, взгляд понурый, тут и там пятна какого-то дегтя. Это дед Николай лечил его от коросты.

Когда бабушка перестала бояться, что меня повалит ветер, я начал выходить и на улицу. А однажды мы с Санькой пошли даже к колодцу по воду. Тут-то мне снова и повстречалась Катя. Она подошла раньше нас и хотела первой опустить ведро. Нет, погоди малость, не на тех ты, Катя, хлопцев наскочила! Санька решительно отодвинул ее ведро:

- Не лезь!

Она окинула нас презрительным взглядом и с издевкой в голосе спросила:

- А это ваш колодец?

- Наш! - отрезал Санька таким тоном, что у кого-нибудь другого сразу отпала бы охота возражать! Но ведь вы не знаете этих рыжих конопушек.

- Ой, задавалы несчастные!

Тут и я вскипел. Хотел по старой памяти дернуть ее за косу, чтобы в другой раз была поделикатнее, а в руках осталась только белая косынка.

Сперва мы остолбенели от удивления. Глядим и не узнаем Кати - нет косы. Острижена под нулевку. Так вот почему в госпитале она не снимала косынки! Санька так и покатился со смеху, прямо за живот хватается. И я захлебываюсь - уняться не могу. Кажется, ничего на свете нет смешнее, чем стриженая Катя. А она залилась краской, даже веснушки пропали. Хлоп-хлоп своими длинными ресницами - и слезы, как бобы. Бросила ведро и бегом домой.

А мы ей вдогонку:

- Стриженая! Стриженая! Стриженая!

Вот так! Будет знать, какие мы задавалы.

Через полчаса о нашем: «геройском» поступке узнала бабушка. Катина мать нажаловалась. Бабушка поставила нас с Санькой по стойке «смирно» и прочла мораль. А мораль у нее одна: большие мы выросли, а ума не вынесли. Нашли над чем смеяться, черти рогатые. Будь отцы дома, они бы нам рога посбивали. Больно уж они крутые у нас стали, эти рога. И лишь под конец бабушка сказала что-то новое: