Иван Серков - Мы - хлопцы живучие. Повесть

- Отец.

Я был зол на нее. Только что и «котенок», и «желторотик», а теперь, видите ли, сочувствует.

- А тебе какое дело?

Глянул на дядю - не потерялась ли шапка? - и тронул Буянчика.

На бывшем аэродроме дома, где жили летчики, глядят пустыми провалами окон. Сквозь проломы в стенках видны разрушенные лестницы; закопченные железные балки покорежились от огня. На кирпичной стене выведено мелом! «Мин нет». Посреди руин на проволоке гремят одубелые подштанники и полотенца вымерзают после стирки. Смотри ты, даже здесь, среди этого стылого камня, живут люди.

К вечеру разгулялся ветер. В поле бегут через дорогу белые вспененные ручьи снега. Мой жеребенок совсем изнемог, спотыкается, как слепой, поминутно останавливается, два раза уже падал на передние ноги. Застигнет в поле ночь, собьемся с дороги - тогда беда. Либо замерзнем, либо - волки. Говорят, они бродят теперь ночами не то что по полю, а даже по селу. Наша соседка Чмышиха, которую мы зовем монашкой, сама видела. Шла поздно с поминок, а он стоит на Феклином пепелище, светит глазами. Потом повернулся и - трух-трух - подался на загуменье.

Тревожно оглядевшись, я быстренько отвязал вожжи, зацепил их за копыл рядом с оглоблей, перекинул лямку через плечо и, налегая изо всех сил, пошел рядом с Буянчиком. Пусть наши враги не думают, что мы заплачем, - не на тех нарвались.

- Но-о, малыш, но-о! Ах ты!.. Тпру! Тпру! Тпру!

Вот незадача! В толк не возьму, как это вышло. На ухабе санки швырнуло, жеребенок рванулся изо всех сил и… выскочил из оглобель. Гори оно гаром - гуж порвался. И ничего удивительного: был-то он из гнилой веревки.

Руки у меня, как грабли. Хукаю на одубевшие пальцы, хлопаю в ладони, а веревки не связываются. Они, словно железные, не гнутся, хоть плачь. А вокруг чистое поле, ветер и метель. Ни ночевать здесь, ни бежать, бросив дядю, в село за подмогой. Нет, надо обождать, может, будет кто идти или ехать. Нечего впустую жилы рвать, передохну малость.

Укутавшись в постилку, которой был накрыт дядя Андрей, я сижу на санках. Текут через дорогу белые ручьи, текут. Белый, будто вылепленный из снега, стоит Буянчик. А вот я уже лежу на печи за белым пологом. Лежу и не могу понять, где это бабушка разжилась такой материей. До войны, помнится, такие марлевые пологи давали больным малярией, чтоб их не кусали комары. Был такой и у моего отца. Так неужто и у меня малярия?

А снизу так славно пригревает, и от этого приятного тепла по всему телу разливается истома, не хочется шевелить ни рукой, ни ногой. Бабушка знает, что это просто-напросто лень. Надо бы ее выгнать из меня, да жаль - отца нет, а сама она уже не совладает.

Она, как обычно, гремит чугунами, сковородой, заслонкой. Рядом со мной калачиком свернулся Глыжка. Спит он беспокойно, брыкается и почему-то кричит басом:

- Эй ты! Чего сидишь? Замерзнешь.

Открыл я глаза - ни печи, ни хаты. Передо мной стоит белый, как мельник, мужчина. Снег на шапке, на плечах, на бровях и усах. Стоит и зло кричит, как глухому, заслоняя от ветра лицо трехпалой солдатской рукавицей:

- Чего рот разинул? Жить надоело?

Только теперь я разглядел, что это солдат, что почти рядом с моими санками, отдувается сизым дымком санитарная машина. Она засела в глубоком сугробе. Вокруг машины с лопатой мечется шофер и клянет все на свете. Хлопнув дверцей кабины, ко мне подходит офицер. Кажется, даже знакомый. Это сутулый, длиннорукий, в больших очках капитан-медик. Когда Скокова Лешку с сыпняком забирали, и он тогда был. Ох, и турнул же он нас с Санькой со двора, бежали - остановиться не могли. Говорил, и нас заберет, как разносчиков болезни. А у него разговор короткий. Сыпняк? На носилки, хату облить, одежду - в камеру. Иные просят-молят - и слушать не хочет. Строг капитан.

- Живой? - спросил у солдата.

- Живой, чертеныш, - ответил тот.

Солдат быстро и ловко связал гуж, запряг Буянчика и свел мою «подводу» с дороги, чтобы могла пройти машина.

- Доедет? - спросил у солдата хмурый капитан.

- Доедет, - успокоил тот. - Тут близко. - А мне пригрозил: - Смотри же не садись, а то повезут тебя с твоим дядькой вместе.

Буксуя в сыпком снегу, «санитарка» проползла мимо, подмигнула мне красным глазом стоп-сигнала и исчезла в густой метели. Снова кого-то из наших сельчан повезли в те бараки. Возят и возят - конца-краю не видно.

Хату дяди Андрея сожгли немцы. Теперь тетя Марина с детьми живет у золовки. Малышни, как и у нас, полная печь. Не успел я дверью скрипнуть, как они, что стрижи, повысовывали головы из-за трубы: у золовкиных - чернявые, у теткиных - как лен.

Тетин самый младший, Коля, спросил:

- Ну что, привез батьку?

- Привез, - ответил я и стал топать тяжелыми дядиными валенками, чтобы сбить снег.

В печи полыхает пламя, его длинные языки скачут прямо в трубу - варится поминальный обед. Увидев меня, тетя бросила ухват в угол и всплеснула руками:

- А мой же ты племянничек дорогой, а мой же ты хлопчик золотой!

Она бросилась помогать мне расстегивать пуговицы на свитке, которые с мороза никак не хотели пролезать в петли. И все твердила, словно оправдываясь:

- Нагоревался, бедняжка. Да что ж, коли этот дядька затеял помирать в самое лихолетье… - И вдруг снова запричитала: - Андрейка, мой соловейка, на кого же ты нас покинул?..

Тут и малыши на печи, как по команде, заревели все вместе - и тетины, и золовкины. Сама золовка, высокая и худая женщина, побежала во двор распрягать Буянчика. Слышно, как она там тоже голосит над братом. Одна моя бабушка спокойна, строга и рассудительна. Она сидит подле кровати, где мечутся в жару двое Марининых ребят, и говорит:

- Брось, Марина, сердце рвать. О-о-ох, девка, еще наплачешься. Пока придут бабы Андрея обряжать, покормила бы лучше хлопца. И капни ему там в чарку. Видишь как человек колотится?

Я ушам своим не поверил - человек! Ой, что-то в лесу большое сдохло, если бабушка назвала меня человеком. Обычно я для нее идол, антихрист и безотцовщина. А тут - человек.

- Пей, глупый, пей, - уговаривает меня тетя. - Это я для мужиков расстаралась, что могилу копают. И ты согрей нутро.

Хата поплыла в глазах. Кружится потолок, миска с перловым супом на столе, кружится печь и тетя с рогачом возле печи, кружится богородица с лампадкой.

- Ешь, племянник, досыта ешь. Хочешь, еще подолью? Ты не гляди на них, - кивает тетя на притихших ребятишек, - они не голодные.

И мне стало как-то легко и весело. А тут еще тетя подливает масла в огонь:

- Ах ты, мужчинка наш! Ах ты, дитятко мое дорогое!

А что, я такой, я все могу. Я сильный, я смелый, я смекалистый! Это не я хвастаюсь, это сам язык хвастает:

- Веревка - хлоп, а я взял и… связал.

- Неужто сам связал?

- А кто же еще. Я что хочешь свяжу… Я…

…Припекают снизу горячие кирпичи, шумит в ушах ветер, кружит в глазах снег.