Пенелопа Лайвли - Призрак Томаса Кемпе. Чтоб не распалось время

— Видели? — спросил Джеймс. — Огонек. А потом он погас.

— Правильно.

— Это был его огонек?

— По-моему, да.

— Тогда, значит, дело сделано? Он ушел?

— Ага, — сказал Берт, вставая и смахивая пыль с комбинезона. — Думаю, больше с ним хлопот не будет. Ему и самому так лучше. Он на все смотрел не так, как мы. Теперь все делается по-другому, но ему-то это не втолкуешь, хоть расшибись. А сейчас пособи мне опять все заделать.

Джеймс еще раз заглянул вниз. Теперь там было слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть. На миг ему пришла нелепая мысль, что надо бы положить на могилу цветов. А это, если вспомнить все происшедшее, была действительно очень странная мысль. Но и Берту, как видно, пришло в голову нечто подобное, потому что он сказал:

— Хотел было прибрать там немного, да уж поздно, некогда. Я люблю, чтобы за могилой был уход. Это, пожалуй, все, что можно сделать для покойника. Имя помнить, вот и все.

— Его имя я не забуду, — сказал Джеймс.

Они снова заделали дыру. Берт опустил плиту пола на прежнее место, а щели заполнил так искусно, что всякий подумал бы: никто не тревожил ее много-много лет. Потом Берт собрал инструменты в свою черную сумку. Они вместе вышли из церкви и пошли к воротам.

— Я домой, — сказал Берт. — Чаек, главный матч по телеку, вот что мне сейчас нужно. Пока, сынок.

— Пока, — сказал Джеймс. — И большое вам спасибо.

— Не на чем, — сказал Берт. — К твоим услугам. В любое время.

Он сел на свой велосипед, который ждал его, прислоненный к одному из контрфорсов церковной стены, и выехал из кладбищенских ворот на площадь. Мотив из «Полковника Боги» поплыл в тихом вечернем воздухе вместе со звяканьем инструментов в сумке.

Джеймс проводил его взглядом и пошел домой, сократив себе путь: через кладбище и через его стену прямо на Фунтовую улицу. Вечер показался ему самым великолепным из всех, какие он помнил. Небо над Лэдшемом было высокое, пустое и чистое, нежно-сиреневого цвета, а над верхушками деревьев, окаймлявших кладбище, вставал узкий месяц. Почти все деревья уже сбросили листья, и в небе рисовались их тонкие ветви, нагруженные косматыми грачиными гнездами. Над ними кружили и парили грачи, то подымаясь, то снижаясь в невидимых воздушных потоках. Джеймс шел по дорожке, потом прямо под деревьями. Над его головой серые ребристые стволы высоко подымались к своду из ветвей, похожему на своды собора; из-под этой кровли слетали, кружась, десятки и сотни листьев. Джеймс взглянул на ближайшие ветки и вдруг увидел, что на них уже зарождались новые листья, туго свернутые, острые коричневые будущие листочки берез, каштанов и вязов. Он шел дальше, а где-то недалеко был и Арнольд. Старые листья неслышно падали вокруг него и ложились ему под ноги, а над ним на ветвях уже были новые, свернутые, потаенные, ожидавшие весну. Время простиралось позади него, но также и впереди: оно шло назад к временам рыцаря-крестоносца, Томаса Кемпе, тетушки Фанни и Арнольда; и вперед к каким-то другим людям, которые тоже оставят здесь свои имена и другими глазами будут смотреть на те же улицы, крыши и деревья. А где-то посреди был Джеймс, который шел домой к чаю, полный смутных, но приятных мыслей, голодный и немного усталый, но довольный.

— Ну, как ты там? — спросил папа.

— Теперь уж недолго осталось, — сказала мама.

Ни один из них не обернулся. Впереди по-прежнему неподвижно возвышались их затылки, а в боковых окнах машины разворачивались пейзажи; не успеешь разглядеть, как изгороди, деревья, поля, дома уже проплыли мимо. Пшеничные поля. Пастбища. Время от времени слева прорывалось молочно-зеленоватое море, окаймленное узкой полоской золотистого песка или гальки. Это — Ла-Манш, сказала про себя Мария, обращаясь к пепельнице на спинке переднего сиденья, это — море. Мы приехали сюда на летний отпуск, так уж у людей заведено. Каждый день ходишь на пляж, носишься, кричишь, строишь песочные замки, надуваешь резиновых зверей, сосешь замороженные фрукты на палочке, а ночью у тебя песок даже в постели. По-моему, все так проводят август, во всем мире.

Машина притормозила и свернула на площадку перед гаражом.

МАРОЧНЫЕ БЛОКИ НА ЗЕЛЕНОМ ПОЛЕ! — закричал гараж. — БОКАЛЫ ДЛЯ ВИНА! ГОЛОВОЛОМКИ! ШЕДЕВРЫ МИРОВОЙ ЖИВОПИСИ!

— Меньше трех часов, — заметил папа, мистер Фостер. — Совсем неплохо.

— Да, машин немного — ехать можно, — откликнулась мама, миссис Фостер.

И оба, приятно улыбаясь, повернулись к Марии.

— Ты что-то притихла.

— Тебя не тошнит? Ничего?

Мария ответила, что ее не тошнит, ничего. Она смотрела, как отец вылез из машины и стал заливать в нее бензин. Рубашка на нем была новая выходная в красно-синюю полоску — это не ускользнуло от Марии. Обычно он не носил полосатых рубашек. С другой стороны к бензоколонке подъехала еще одна машина, переполненная хныкающими детьми, в основном малышами. Мальчик со скучающим лицом, ровесник наверное, раздраженно посмотрел на Марию. Из машины вышла женщина и прикрикнула:

— А ну-ка, заткнитесь.

Мария уставилась бензоколонке прямо в лицо. Она выглядела вполне доброжелательно, не считая ярко-оранжевой наклейки на лбу, предлагающей БОКАЛЫ ДЛЯ ВИНА.

— Шумная компания, — сказала колонка. — В это время кто только не наезжает.

— Да, — согласилась Мария. — У вас сейчас, наверное, самая горячая пора.

— Совершенно справедливо, — отозвалась колонка. — Самая суматоха. Просто сбиваюсь с ног, понимаете.

В соседней машине малыши затеяли жаркий спор — кто кого толкнул, и колонка забурчала, отмечая следующий галлон [1] Галлон — мера жидких тел, англ, равна 4,54 л. .

— Извините… от этого шума просто голова раскалывается. Лично я предпочитаю милых спокойных детей. Вы одна в семье, не так ли?

— Да, я единственная.

— К тому же очень милая, — продолжала колонка. — Хорошо ли доехали, осмелюсь спросить?

— Неплохо, — ответила Мария. — Машин немного — ехать можно.

— Знаете, где у вас будет самое движение? — оживилась колонка. — На побережье в субботу вечером. Одна за другой, одна за другой — вплотную. И так всю дорогу. Потрясающе. Вот это, я понимаю, движение.

— У нас в Лондоне тоже бывают отличные часы пик. На окраине, где мы живем.

— Правда? Страшные пробки, да?

Но Мария не успела ответить. Отец уже забрался в машину и завел мотор.