Борис Емельянов - Богатый человек

К концу третьего дня я дал телеграмму в Орехово-Зуево: «Приезжайте и возьмите собаку обратно. Она не может привыкнуть ко мне». Честно говоря, я не думал, что хозяин собаки приедет за ней: так обычно не делают при купле и продаже. И всё-таки я дал телеграмму.

Хозяин приехал за своей собакой тотчас же, с ночным поездом.

Томка первым услышал его шаги на лестнице. Он ещё не верил, что это возвращается самый любимый его человек. Когда я открыл дверь и хозяин вошёл в комнату, Томка не бросился к нему, не стал лаять и прыгать. Он только завилял хвостом, лёг на бок и закрыл глаза. Может быть, он опять боялся проснуться. Потом он повернулся и, как маленький щенок, опрокинулся на спину. По-собачьему это значило, наверно: «Видишь, я не могу жить без тебя. Это хорошо, что ты вернулся».

В эту же ночь Томка уехал со своим другом-хозяином.

Томкин хозяин понял, что друзей не продают, а я — что друзей и не покупают за деньги: дружбу и уважение надо заработать.

На прощанье Томка помирился со мной. Он сам подошёл ко мне и тронул мою руку своим холодным, мокрым носом. Он как будто извинялся за своё поведение. Пропажа хозяина оказалась временной и не страшной, и ненавидеть меня было не за что.

Я вышел на улицу их провожать. Подошла машина. Они уехали. Теперь я стоял у ворот и смотрел им вслед.

Мы гуляли в лесу. Лес вокруг стоял тихий и холодный, солнце поднималось невысоко и не могло пробиться сквозь густые ветви деревьев. Лучи его падали косо. Только один маленький лучик как-то пробрался среди стволов и веток и у дороги упал к корням молодой ёлки. Деревцо будто вспыхнуло снизу, ствол его у корней над снегом стал рыжим и, казалось издали, тёплым, таким, что около него хотелось погреться, как у костра.

Мы подошли ближе и увидели, что не одних нас потянул к себе солнечный огонёк. На снегу под ветками у огонька сидел лопоухий гончий щенок и совсем по-человечьи плакал, выкусывая дробинки из раненой лапы.

Никудышный хозяин по злости прогнал его от себя. Шестимесячный собачий детёныш не умел гонять зайцев так, как взрослая опытная собака, а у хозяина его не было ни терпения, ни ума, чтобы это понять. Он даже выстрелил вслед щенку, когда прогонял его, и ранил его.

Мы пожалели щенка, подобрали и принесли в дом отдыха, в котором тогда жили. Наши товарищи стали его кормить остатками от обеда и ужина и назвали щенка обыкновенно, по-человечески — «Бобиком». Бобик скоро поправился, потолстел, лапа его совсем зажила и шерсть стала гладкой и блестящей. Вот только обычной собачьей весёлости в этом щенке уже не было.

В час обеда, дожидаясь, когда люди выйдут из столовой и принесут ему еду, щенок понуро стоял на площадке перед домом, будто дремал. Бывало так, что три входа и выхода у столовой приоткрывались сразу и щенка звали к себе в одно время три или четыре человека.

— Бобик! На! Сюда! Скорей!

А щенок долго, задумчиво и растерянно крутил головой и хвостом туда и сюда, соображая: куда раньше бежать, к кому? От этого собачьего раздумья — к кому первому бежать — и затеяли мы игру. Условия игры были простые: выходить сразу вчетвером из столовой и звать Бобика. К кому первому Бобик подойдёт — тот и выиграл.

Но только игра эта быстро кончилась. За нашим столом вместе с нами сидел в столовой Иван Иванович Смирнов, простой и хороший человек, токарь одного из московских заводов. Когда началась эта игра, он с нами вместе как-то вышел во двор.

Бобик на этот раз долго не раздумывал и сразу подбежал к Ивану Ивановичу. И на другой день к нему подбежал первому, и на третий…

Мы решили было, что хитрый Иван Иванович знает какое-нибудь «собачье слово», а потом вдруг все вспомнили. Из лесу, когда мы под ёлкой Бобика нашли, его на руках до дому нёс Иван Иванович, и Бобик это не забыл. Вот как всё просто объяснилось.

А у хозяина щенка на охоте вскоре разорвало ружьё. Он пришёл к нам в дом отдыха просить у Ивана Ивановича ружьё на время. В доме знали, что Иван Иванович привёз с собой ружьё из Москвы, а сам на охоту не ходил; наверно, об этом рассказывали в деревне.

Иван Иванович вышел к человеку на крыльцо, а Бобика велел спрятать подальше, от лишнего разговора. Ружьё он с собой вынес, и все думали, что вот сейчас Иван Иванович по своей доброте отдаст ружьё. И хозяин щенка так, наверно, думал. Он и руку протянул, чтобы ружьё взять. А потом посмотрел на Ивана Ивановича и почему-то опустил руку.

— Мне ружья не жалко, — сказал Иван Иванович тихо. — Вот оно — ружьё. Но только нельзя давать оружие в руки злому и глупому человеку.

Иван Иванович повернулся и ушёл обратно в дом, а человек этот остался стоять на площадке перед домом, и мы все видели, долго он так стоял и всё ниже и ниже опускал голову.

Я уезжал на охоту. Всё было собрано, все прощальные слова сказаны, а я ещё стоял в передней, одетый, с ружьём и походным мешком за плечами и раздумывал: брать мне с собой Боя, охотничью мою собаку, или не брать? Вопрос был серьёзный, драматический. Бой стоял рядом и глядел с тоской и надеждой: как она повернётся, жизнь, — радостью или горем?

Думалось надвое. На дворе стояла поздняя холодная осень, и работать собаке по-настоящему было негде, время её охоты прошло. С другой стороны — почему бы и не дать псу лишний раз подышать воздухом и побегать по лесу. Каждое птичье перо, каждое дуновение ветра с реки — для собаки радость.

Я не взял с собой Боя. Стоило ли из-за одной собачьей радости доставлять себе беспокойство: за собакой надо смотреть, кормить её, то да сё. На осенних перелётах собака не нужна. Я уехал один. Дверь за мной захлопнулась. Всё стало тихо в квартире. Бой, наверно, понурил, как всегда в таких случаях, голову, пошёл и лёг под письменным столом. Он ещё и завтра утром будет обнюхивать у порога оставленные мной следы.

Я вернулся с охоты через три дня, измученный и отдохнувший. Так, мучаясь, отдыхаем только мы, охотники.

Ещё с порога в распахнутую настежь дверь я увидел посреди комнаты Боя. Он не выбежал мне навстречу. Низко нагнув голову, широко расставив передние лапы, он стоял неподвижно. Теперь была его очередь думать.