Михаил Штительман - Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

— Вот я и готова. Видишь, какая прическа?

— Нет, лучше с косой, — нерешительно сказал Сема.

Шера засмеялась и, вдруг вспомнив что-то, оглянулась вокруг себя. Рядом с ней лежал маленький узелок.

— Это, Сема, тебе! — Она развязала платочек и протянула Семе две тряпочки.

— Что это? — удивился он.

— Это фланелька. Заверни ноги. Сними ботинки и заверни ноги. Будет тепло. Сделай это сейчас. Я отвернусь.

Сема покорно снял ботинки и обтянул ноги фланелевыми тряпочками.

— Тепло? — улыбаясь, спросила Шера.

— Тепло, только тесно.

— Ничего! — успокоила его Шера. — Теперь возьми это и надень на шею. — Она положила ему в руки мешочек на шнурке. — На шею, на шею!

— А что в нем? — недоумевая, спросил Сема.

— Это нафталин, Сема. Доктор сказал: против тифа.

Опять губы ее задрожали и слезы подошли к глазам. Сема протянул Шере обе руки, и они поднялись.

— Пора, — тихо сказал Сема. — И не надо этого. Не на год!

С горки вниз, к берегу, бежал Пейся. Он остановился возле них, запыхавшийся и побледневший.

— Бежал, — тяжело дыша, сказал он, — боялся опоздать… — Он молча посмотрел на Шеру и улыбнулся: — А ты уже здесь… Слушайте, Сема, — заговорил он вдруг торжественно, — если вам понадобится шафер со стороны жениха, так я готов!

Шера засмеялась и, пригладив волосы, завязала косынку.

— Да, — уже отдохнул, — с азартом продолжал Пейся, — я готов подвести вас к венцу. У меня была такая история…

— У тебя всё истории! — улыбнулся Сема.

— Я был бы рад, чтоб эти истории не разлюбили меня, — вздохнув, ответил Пейся, — чтоб не успевала появиться одна, как уже другая толкала ее в спину.

— Закрой шею, Сема, — тихо сказала Шера.

— Да, мне пора, — повторил Сема и поправил котомку на спине.

— Одну минутку! — Пейся взял Сему под руку и отвел его в сторону. — Я тебе принес железу. — Он протянул удивленному Семе тяжелый кусок ржавого железа. — Пусть будет в кармане! Если что — ударяешь между глаз. Мне отец говорил, как убивают быков. Раз — и готово!

Сема спрятал «железу» в карман, посмотрел на разгоряченного Пейсю и впервые за долгие годы дружбы притянул его к себе и обнял:

— Будь здоров, Пейся!

— Будь здоров, Сема, — тихо ответил Пейся и опустил глаза. — Иди прощайся с ней! Я ничего не вижу…

…Через час проснулись в домах люди. С шумом отворялись ставни, падали, сбивая со стен штукатурку, тяжелые прогоны — новый день пришел в местечко. Сема был уже далеко. На высокой арбе трясся курьер комиссара. Он лежал, подложив котомку под голову, и смотрел на далекое серое небо. Медленно плыли за ним стаи густых темных туч — одни они, поднявшись с рассветом, провожали на станцию Сему.

Спрыгнув с арбы, Сема побежал на станцию. Жажда деятельности охватила его; чувство полной свободы, впервые пришедшее к нему, жгло и радовало. Бабушка, дом, Шера — все это осталось позади, и об этом не хотел и не мог думать Сема. Сейчас было одно — ехать! Он чувствовал себя бывалым человеком. Здесь уж никто не смотрел на Сему, никто не беспокоился о нем и никто не заметил прихода нового пассажира. Как и сотни других людей, суетящихся, ищущих кипяток, кого-то зовущих пронзительным свистом, он бестолково бегал по маленькому перрону, перескакивая через тела спящих и больных, расталкивал локтями себе дорогу и вместе с каким-то удалым парнем в черных, как у Полянки, клешах неистово кричал:

— Где эшалон? На какую путь эшалон?

Спрашивать было не у кого. В воздухе стоял тяжелый запах болезней, людского пота, голода и войны. Люди в измятых, залежанных шинелях, в кожанках, с винтовками, прыгающими за плечами, продавив узенькую дверь, вывалились на станцию. Какая-то женщина тут же, на земле, кормила грудью ребенка и смотрела на толпу спокойными, уже привыкшими ко всему глазами. Люди толкали злыми ногами ее узлы, перепрыгивали через нее, ругались, а она все сидела с ребенком на руках — одна тихая, одна неторопливая, а может быть, забытая или уставшая от сумасшедшего бега.

Сема тоже побежал. На него падали люди. Его сжали со всех сторон, и он закричал, потому что было и больно, и страшно, и, главное, непонятно, что к чему и зачем. Но крик его никто не услышал, ни одну живую душу не встревожил Семин голос — все неслись, и Сема несся со всеми. Он свалился с перрона и побежал, спотыкаясь, перескакивая через рельсы с пути на путь. Какой-то сбивающий с ног рев раздался рядом: навстречу несся паровоз, пыхтящий, фыркающий, обдающий жаром и искрами. Толпа метнулась вправо, и Сема вместе с ней; он уже не жил самостоятельно, не имел своих особых желаний. Он был в толпе, несмеющий, беспомощный, отдавшийся ей. Кто-то подтолкнул Сему пинком ноги, и он повторил это движение, толкнув бежавшего впереди, — человек лежал на человеке, нельзя было поднять руки, нельзя было сделать что-то для себя. Котомка давила и жгла спину. Не было ни мыслей, ни желаний, — казалось, эти минуты Сема не жил, а только двигался.

Уже упали густые сумерки, замелькали унылые, сносимые ветром огоньки на путях…

Огромный солдат в коротенькой шипели, с трудом повернув голову, плечом откинул от себя Сему и выругался: «Чего ты повис на мне, дура!» И Сема, шатаясь и уже не надеясь ни на что, покатился дальше. Какой-то безнадежный и не кончающийся испуг, который бывает только на железной дороге в такие минуты, сжал Сему. Он уже ничего не хотел — ни пакета, ни поручений, лишь бы оставили, бросили его, и он бы стал счастливым, как та неторопливая женщина.

В это время какая-то сила вновь метнулась в толпу. Сотни людей вокруг Семы, как и он, не видели ничего, но, вероятно, в первых рядах был кто-то видящий, и его тревоги передавались всем. Он бежал, расставив руки, и толпа, не видя, угадала, что пришел эшелон. На пути остановился длинный красный состав, и толпа ударилась о его стены и полезла куда-то вверх. Кричали рядом, кричали позади, кричали вокруг. Вагоны были закрыты, и толпа билась об их стены и откатывалась назад, как большая черная волна. Наконец отодвинули тяжелые двери, и люди начали лезть, карабкаясь, цепляясь, падая, путая свои и чужие руки. Пол вагона был высок, не было ни лестниц, ни поручней. Сема схватился за чей-то ремень и полез, не зная куда.

Очнулся он ночью и, открыв глаза, ничего не увидел. Только совсем близко под ним, у его уха, стучали колеса, и казалось, что вагон шатается из стороны в сторону. Кто-то храпящий тяжелым и пыхтящим храпом, обняв его, положил тяжелую ногу на его ногу, и чужое теплое дыхание стелилось по его щеке. Сема боялся пошевельнуться. Постепенно глаза привыкли к темноте, и он увидел на полу спящих солдат, мокрых, что-то бормочущих во сне, присвистывающих и стонущих. Человек рядом продолжал спать, его дыхание становилось горячим, от него несло пережженной махоркой, по?том, карболкой и еще чем-то очень острым и дурным. Неожиданно поезд остановился, как будто он ударился во что-то. Какие-то люди опять лезли в вагон, но солдат, лежавший у дверей, сбрасывал их странным и, видимо, привычным ударом сапога.