Анна Вербовская - Концерт для баяна с барабаном

Они мне ужасно завидовали.

Как будто завести сестру — всё равно что получить медаль. Или даже орден. И тебе теперь почёт и уважение. Как герою труда. Или кинозвезде. Или лучшей ученице в классе.

Елену Павловну мы встретили в парке.

— Гуляете?

Мы с мамой кивнули.

Елена Павловна задумалась — о чём бы ещё спросить. Ничего не придумала и ткнула пальцем в сторону коляски:

— Братик?

— Сестра! — возразила я.

Елена Павловна сделала медовое лицо и задала свой дурацкий вопрос. Я заметила: взрослые, когда им нечего сказать, спрашивают об одном и том же.

— Ну и как тебе сестрёнка? Нравится?

Медовый вид Елены Павловны стал ещё медовее.

А у меня внутри всё обожгло и разгорелось пожаром. Даже в носу засвербило. И закололо в ухе. И зачесалось где-то в спине и левая пятка. Ну как же можно вот так вот взять и ей объяснить… ну… про это про всё. Про свалявшийся пух и беззубый рот, про Чебурашку и боксёра, про мокрые пелёнки и дядю Колю, и про колли, и про Малыша, и про молочную кухню, и что у неё по ночам болит живот, зато нет соплей и вполне нормальные уши… Да и надо ли? И разве она поймёт?

Елена Павловна стояла, выбивала туфлей дробь, как указкой. И надо было что-то говорить. И я сказала… И лицо у Елены Павловны из сладкого сделалось кислым, и она попрощалась очень быстро, и пожелала нам всего хорошего.

А мой ответ потом стал семейным анекдотом. И папа хлопал себя по коленкам:

— Ха-ха-ха… Лучше, чем… ха-ха-ха!!!

Не понимаю, что здесь смешного.

Я на самом деле так считаю. Я так про неё Елене Павловне и сказала:

— Сестра как сестра… ну… в общем … лучше, конечно, чем собака.

А потом у меня был день рождения. Восемь лет. И мама с папой подарили мне книгу. Хорошую. Толстую и с картинками. Только жалко — не с цветными.

Я — раскрыла её наугад, на восемьдесят седьмой странице.

«…Тут Боссе кинулся в прихожую и минуту спустя влетел в комнату Малыша, держа на руках — о, наверное, — Малышу это всё только снится! — маленькую короткошёрстную таксу.

— Это моя живая собака? — прошептал Малыш.

Слёзы застилали ему глаза, когда он протянул руки к Бимбо. Казалось, Малыш боится, что щенок вдруг превратится в дым и исчезнет.

Но Бимбо не исчез. Малыш держал Бимбо на руках, а тот лизал ему щёки, громко тявкал и обнюхивал уши. Бимбо был совершенно живой.

— Ну теперь ты счастлив, Малыш? — спросил папа.

Малыш только вздохнул…»

И я вздохнула.

И закрыла хорошую толстую книгу.

И долго смотрела на потолок. Там бежала тонкая, еле видная трещина. Она тянулась из самого дальнего угла, петляла, огибала люстру…

Где-то сейчас Потёмкин? Как там его кошка Луиза?

Позвоню ему завтра. Скажу:

— Знаешь, Потёмкин… у меня была мечта…

Только он ведь тёмный, не поймёт.

— Когда мои папа умрет, — Лёка лениво ковыряет ложкой утреннюю кашу, утопив задумчивый взгляд в её густой молочной глубине, — его скелет поставят в музее. И мы будем туда ходить и на него смотреть…

Лёка мне сестра. Вообще-то её зовут Элеонора. Но на полное имя она пока ещё не тянет. И мы называем её просто Лёка. Ей четыре года, и вчера её первый раз в жизни взяли в музей.

— Музей-зей-зей! Музей для друзей! — распевала она по дороге из дома, и в троллейбусе, и в очереди в кассу. И нетерпеливо дёргала папу за рукав, а меня — за косу. И веселилась. И корчила всем рожи. И самые страшные — мне. И приплясывала, и подпрыгивала, и ни минуты не могла устоять на месте.

В Лёкином незатейливом воображении музей — что-то вроде балагана, с клоунами, ряжеными и тележками, полными лимонада.

— Ну же! Ну! — бормотала Лёка и налегала толстым боком на тяжёлую дубовую дверь, и прижимала руки к груди, и кусала губы, и предвкушала, и замирала, и…

Дверь неохотно, со скрежетом подалась.

— Билеты!

Сбоку от входа стояла унылая пожилая смотрительница в скучном коричневом пиджаке. Меньше всего на свете она походила на клоуна.

Пахло нафталином и мастикой.

— Тапочки!

Из огромного короба торчали корявые войлочные уродцы с оборванными завязками. Лёка пугливо заглянула внутрь. Рот её скривился. Нос жалобно сморщился и всхлипнул.

— Там начало экспозиции, — коричневый пиджак вяло махнул рукавом в неопределённом направлении.

— Экс-зи-пиции?! — ужаснулась Лёка и булькнула утробно.

Экзекуции! — неудачно пошутил папа.

Лёка вся сжалась, побелела от страха и, оглушительно шаркая музейными штиблетами, покорно шагнула в неизвестность.

— Яванский ящер! Кистепёрая рыба латимерия! Пищеварительная система панцирного крокодила!

В царстве окаменелых и засушенных экспонатов папа чувствовал себя, как мастер спорта по плаванию посреди бассейна. Он бодро метался между витринами. Поднимал Лёку на вытянутых руках. Тыкал её носом в графики, схемы и распятых на стендах насекомых. Щедро сыпал латинскими словами и непонятными учёными терминами. Лёка пыхтела, вырывалась и требовала поставить её на пол.

Папа прищёлкивал пальцами, ловил разбегающиеся мысли и пытался запихнуть их в наши головы.

Я внимала.

Лёка зевала, грызла ноготь на большом пальце и равнодушно ковыряла в носу. Время от времени с неё сваливались тапки, мы с папой дружно падали ниц и приматывали непослушные растрёпанные завязки к её пухлым коренастым ногам.

Стенд «Сообщества водоёмов юры и мела» стал нашим последним пристанищем.

— До-о-омо-о-ой!!!

С Лёки в очередной раз слетел тапок. Злым прицельным пинком она зашвырнула его в дальний конец зала, набычилась и застыла музейным изваянием.

У-у-упс!

Папа тяжко вздохнул. Взял Лёку за руку. И повернулся в сторону выхода.

Наша маленькая печальная процессия торжественно прошествовала мимо панциря астеролеписа, черепа лабиринтодонта, кладки яиц протоцератопса…

— Что это?!

Лёка затормозила неожиданно и резко. Папа дёрнулся и пошатнулся. Я чуть не сломала об его спину нос.

Что это?! — Лёка запрокинула голову, широко открыв глаза и рот.

Над нами кровожадно улыбался, скалил огромные острые зубы и хищно сверкал пустыми глазницами скелет — тираннозавра. Ноги его были согнуты перед решающим прыжком. Длинный хвост упирался в пол. Маленькие никчёмные ручки болтались на недосягаемой высоте, под самым тираннозавриным подбородком. По обе стороны могучего позвоночника торчал частокол загнутых вовнутрь исполинских рёбер. Даже в таком — предельно обнажённом и растерзанном виде — тираннозавр был величествен и страшен.