Галина Черноголовина - Курлышка

— Никому! — торжественно поклялась Даша.

— Наши ведь опять уезжать собираются. Письмо получили: в каком-то печёночном санатории место массовика освобождается. У мамы тут же печень расходилась. В общем, пусть они едут, а я останусь, буду у вас жить. Что молчишь? Рада?

— Я… да… Я рада…

Даша захлебнулась порывом ветра. Она-то была рада, а вот мама… Захочет ли она ссориться с тётей Фаей?

Подъехала машина за термосами и посудой. Уже сидя в кабине, Аля приложила палец к губам — дескать, пока молчок.

Четвёртый «А» уходил с поля на закате, а комбайны продолжали работать.

— Нельзя валки в поле оставлять, — говорил Анне Матвеевне Иван Филимонович. — Солнце в морок садится и ветер северо-западный, с гнилого угла… С хлебом так: часом опоздаешь — годом не наверстаешь.

Нелегко было Даше хранить Алин секрет. Будто она выпила целое ведро воды, и теперь эта вода булькала в ней, мешала дышать.

— Мама, а бывают печёночные санатории? — спросила Даша наутро.

— А что, у тебя печень болит? — засмеялась мама. — Ты хоть знаешь, с какой она стороны?

— Да не у меня, у тёти Фаи… А вдруг они уедут?

— Ну что ж, — вздохнула мама, кроша картошку на шкворчащую сковороду. — Я уж чувствую — к этому дело идёт.

— А как же Аля? Ей десятый класс нужно кончать. В другую школу опять пойдёт, опять к новым учителям привыкать будет? Уж лучше пусть она у нас поживёт, пока школу кончит. Правда, мама?

— Правда, правда, — отмахнулась та, занятая у плиты, но потом повернулась и пристально взглянула на Дашу: — Это что, Алины планы?

— И ничего не Алины, — покраснела Даша. — Я сама так думаю… Скоро у тебя картошка изжарится? Мне в школу пора.

— На дворе дождь крапает. Плащ надень и резиновые сапоги. — Мама вздохнула: —Пшеницы-то ещё в валках у совхоза много лежит.

Дождь брызнул в лицо, и Даша натянула капюшон.

— Курлышка, ты чего под дождём? Иди под навес!

Курлышка весь тянулся к небу, прислушиваясь: там, очень высоко, так, что и не видать их было, трубили, пролетая, журавли…

Мокнут в степи комбайны, собрались в кружок, стоят понуро, как кони под дождём, только что хвостами не машут. А по пышным хлебным валкам беспощадно хлещут косые струи. День хлещут, второй, третий… Лужи пузырятся, куры под навес не прячутся, так, мокрые, и гуляют под дождём — значит, не скоро ему кончиться. Разбухли валки, взопрели, вот-вот зёрна прорастать начнут. Сжимается, цепенеет сердце хлебороба. Какие надежды были на этот урожай!

Но вот в субботу, перед закатом, вдруг проглянуло в свинцовых тучах озерко, такое ясное и глубокое, что, кажется, сами тучи побоялись потревожить его и бережно понесли на своих тяжёлых ладонях. Скользили по земле отсветы заходящего солнца, золотя набухшие валки, а люди гадали, какой день предстоит завтра.

В тот вечер тётя Фая оставила Дашу ночевать. Была она ласковей, чем обычно:

— Погости у нас, а то опять, может, скоро разъедемся, долго не увидимся.

Даша проснулась рано. Дядя Сеня жужжал в ванной электрической бритвой:

— Сейчас побреемся, почистим зубы…

У дяди Сени была воскресная радиогазета. Накануне он репетировал её дома, и всем очень понравилось. А уж когда сатирическую страничку дядя Сеня читал, Даша покатывалась со смеху.

— Сейчас причешемся…

— Да тише ты! — цыкнула на него тётя Фая. — Всему миру готов объявить, что делает, пусть девочки поспят.

— А погода… какая там погода?

— Мороз ударил, замёрзло всё.

Вот это да! Вскочив с постели, Даша босиком подбежала к окну. Крыши, деревья — всё было в инее, и лужи застыли.

— Ни мороз нам не страшен, ни жара… — мурлыкал дядя Сеня в прихожей. Наконец он ушёл.

Аля сладко потянулась и открыла глаза:

— Ох, как хорошо дома! Надоел этот вагончик. Мама, включи, пожалуйста, радио, сейчас папина передача!

Закончилась утренняя гимнастика, и приятный баритон дяди Сени объявил:

— Говорит радиоузел совхоза «Тополиный». Внимание! Наша радиогазета переносится на следующее воскресенье.

— Почему? — ахнули девочки.

А дядя Сеня продолжал:

— У микрофона всеми уважаемый ветеран труда, первоцелинник Иван Филимонович…

— Товарищи! — Иван Филимонович задохнулся. — Хлеб надо спасать. Валки-то льдом взялись. Пока оттают, пока высохнут… А вдруг снег — все труды насмарку. Я к вам от имени всех коммунистов… Кто трудоспособный, старше четырнадцати, выходите в поле с вилами валки шевелить, а то не взять их сразу комбайном-то…

«Старше четырнадцати», — разочаровалась Даша. Значит, не возьмут её в поле.

А по радио уже объявляли, на какое поле кто направляется. Упомянули и школу.

Аля стала торопливо одеваться.

— Это ещё куда?

— Мама, ты же слышала. Все трудоспособные старше четырнадцати. А ты не пойдёшь?

— Я болею. И тебя не пущу. Ангину подхватить? Нам и жить-то здесь всего ничего осталось. Сходи-ка лучше в магазин, хлеба купи и молока.

Аля молча оделась, взяла бидон и хозяйственную сумку.

— Пошли, Даша, со мной.

— Так ты раздумала в поле?

— Тсс…

— Почему старьё надеваешь? — подозрительно спросила тётя Фая. — На люди идёшь.

— А, ничего… — Аля поспешно сбежала по лестнице.

Там, у крыльца, оказывается, уже стоял Лёшин мотоцикл. В окно его Аля увидела, что ли. К коляске была привязана пара вил.

— Даша, держи бидон, держи сумку, держи деньги. Одна сходишь в магазин…

— Куда? Не пущу! — тётя Фая топала по лестнице, как разъярённая слониха. — Обманывать? Мать родную? — Казалось, она сейчас разнесёт мотоцикл вместе с Лёшей. — Оставьте, наконец, в покое мою дочь! Что вы её терзаете?

Аля побледнела:

— Мама! Если ты… Хоть одно ещё слово — я уеду и домой не вернусь!

— Так… За все заботы… Отблагодарила… — Тётя Фая всхлипнула и махнула рукой: — Езжай куда хочешь…

— Поедем, Лёша, — голос у Али сорвался. Лица на ней не было, губы дрожали, слёзы вот-вот готовы были брызнуть из глаз.

Мотоцикл с треском сорвался с места.

Даша принесла хлеб и молоко, потопталась возле тёти Фаи — та лежала с грелкой, уткнувшись в подушку.

— Я, наверно, домой пойду…

— Ступай, — тётя Фая даже не подняла головы.

В поле, неподалёку от дороги, Даша разглядела среди работающих своего отца. Папа сноровисто поддевал вилами валок. Льдинки осыпались звеня и тут же таяли на солнце. Даша взяла вилы:

— Дай-ка я попробую. У-у-у… Тяжело…

— Беги домой быстрей, — сказал отец. — Там мать на четыре части разрывается.

Листья после мороза на другое утро словно кто ножницами стриг. В лесополосе, под клёнами, Даша набрала багряный букет. В полях комбайны скашивали остатки хлебов, на взгорках уже обмолачивали подсыхающие валки.