Станислав Романовский - Гусиный остров (сборник)

– Ох ты какой! – огорчилась мать. – Шагу без тебя не ступи…

Она вытерла Алёшины слёзы и успокоила его:

– В обед ты к нам приедешь на новой лодке и квасу привезёшь. Идём, покажу, где он.

Они вышли из избы. Озеро дышало туманом, и кувшинки на воде спали: их цветы были закрыты.

Корчага с квасом стояла под берегом, по горло в роднике, и от неё вкусно пахло ржаным хлебом.

– Пахнет больно хорошо! – обрадовался Алёша и насупился: – Чего ты меня с собой не берёшь?

– Тебя комары заедят…

– Я вам мешать не буду!

Мать поцеловала его в глаза, чтобы из них ни одной слезинки не выпало, и спросила:

– Сынок, ты без нас и часу быть не можешь! А как ты в школу пойдёшь? Там целый день без родителей.

Алёша сказал тише тихого:

– Потерплю.

У берега в мелкой воде стояли две лодки – старая и новая. Мать сложила в старую лодку косу для косьбы, узелок с едой, башмаки, босая зашла в воду и за цепь вывела лодку на глубокое место. Там она села на вёсла, и Алёша с замиранием смотрел, как всё у неё ладно получается, как она ровно гребёт обоими вёслами и улыбается Алёше.

Мать уменьшалась на глазах. И Алёша подался к воде, чтобы мать осталась такой же, какой была, но мама уменьшалась всё равно, а мамина лодка заплыла за камыши, и её не стало видно. Теперь жди до обеда.

Алёша пошёл проведать корчагу с квасом, не случилось ли с ней что. Корчага была на месте, и от неё ещё сильнее пахло ржаным хлебом. Алёша принёс из избы ломоть хлеба, съел его около корчаги – так спокойнее и вкуснее – и пошёл навестить корову Добрыню.

Добрыня подбирала траву на поляне. Он подошёл к ней совсем близко. Будто из печи дохнуло на Алёшу – это Добрыня обдала его шумным парным дыханием и опять принялась за траву.

«Тебе хорошо, – подумал Алёша, – ты жуёшь с утра до ночи. И ночью жуёшь во сне. А я так не могу: у меня мама уехала за озеро».

В обед Алёша вытащил из родника корчагу с квасом. Она была ледяная, дотронуться боязно. А мальчуган не испугался, прижал мокрую посудину к себе и, хотя ему жгло живот и руки холодом, перенёс её в лодку, поставил на корму и огляделся.

Цветы кувшинок открылись, и озеро от них стало золотым – плыви да радуйся.

Алёша разулся, зашёл в озеро, взялся за цепь и потянул лодку с мелкой воды на глубокую, где можно грести.

А лодка не шелохнётся.

Широким днищем увязла она в песке, и тут взрослая сила нужна, чтобы стащить её на глубину. Отец-мать на той стороне, пить хотят, ждут Алёшу с квасом, а он для них ничего сделать не может.

Заплакать, что ли? Реви не реви – никто твоих слёз не увидит, не услышит.

Добрыню бы запрячь – она бы выдернула лодку из песка. А как, во что её запряжёшь – она корова, не лошадь, а лошади в хозяйстве нет.

Алёша вспомнил, как шофёры лопатами отрыли грузовик, что застрял в лесу, и грузовик поехал.

Принёс он лопату из огорода и с отдыхом стал рыть лодке дорогу – из-под бортов, из-под носа выбирать мокрый песок. Сперва лодка не замечала мальчугана, стояла как вкопанная, а к вечеру услышала днищем воду, колыхнулась под Алёшиными руками, и вывел её Алёша на глубину.

Озеро потемнело. Кувшинки закрылись, спят. Камыши синеют. А отец-мать на той стороне Алёшу ждут. Теперь бы грести, а у человека сил нет – не обедал.

Сбегал Алёша в избу, поел хлеба с молоком, залез в лодку, где от недавних дождей было воды по щиколотку, и взялся за вёсла. Тяжелы они, намокли, не стронуть оба весла сразу. А если взяться за одно обеими руками, потом попеременно за второе – ехать можно.

Ни шатко ни валко поплыла Алёшина лодка по озеру. Боком поплыла, не понять куда.

«Что это такое красное? – со страхом подумал Алёша и грести перестал. – И трубку курит. Вон дыму-то по камышам поразвесило!.. Никак, луна это? Луна и есть».

Из-за озера выкатилась луна, и Алёша, согретый работой, решил, что от луны стало ещё жарче – до того она раскалённая докрасна, как огненная.

– А на воде сколько лун качается! – удивился Алёша и стал вслух считать, сколько их. Он насчитал семь и сбился, забыл, как будет «восемь».

Семь лун плясало на озере, вытягивалось, сливалось в дорожку. А восьмая луна красным карасём беззвучно плескалась в лодке у ног Алёши, в дождевой воде по щиколотку.

«Я эту луну маме привезу», – загадал Алёша.

Но лодку прибило к камышам, и в их тени лунное отражение погасло.

Близко в камышах крякала утка, и по домовитому голосу её было ясно, что озеро, лу́ны и камыши – родной дом этой утки, её двери, её комнаты, куда входить без спросу нельзя. Алёша старался не грохотать вёслами, чтобы не напугать утку, и чем больше он старался, тем громче гремел. А утка всё крякала над ухом, видно, понимала, что в лодке сидит добрый человек и опасаться его не следует.

Под брюхом лодки шуршали водоросли и мешали грести. Чудом Алёша выгнал лодку на открытое место и зажмурился от лунного света. Свет бил прямо в лицо, тугой и белый, как буран, и от него на озере всё было видно – каждую жилочку на листьях кувшинок.

Кувшинки не спали. Жёлтые цветы были раскрыты, и Алёша уловил их горьковатый болотный запах.

«Чего они проснулись? – подумал Алёша. – Сейчас все люди спят, кроме меня и отца с матерью. А кувшинкам неймётся».

Он перегнулся через борт, потрогал налитый росой толстый золотой цветок и вздрогнул от близкого голоса:

– Сынок, это ты?

Упираясь в дно шестом, отец в белой рубахе стоял в старой лодке и смотрел на Алёшу.

Алёша спросил испуганно:

– А мамка где?

– Дома. Тебя ждёт. Ты не слыхал, как мы тебе кричали?

Алёша подумал и ответил:

– Не слыхал. Тут утка громко кричала. – И спросил: – Что это кувшинки не спят?

– Луна их разбудила, – ответил отец. – Она нынче в полной силе.

«Кувшинки-то думают, что это не луна, а солнышко, – рассудил про себя Алёша. – Вот и встают среди ночи».

Цепью отец привязал свою лодку к Алёшиной, перебрался к сыну, сел на вёсла. Алёшу посадил себе на колени, и мальчугана со всех сторон одело отцово тепло. Он прижался к отцу и услышал, как стучит отцово сердце. Стучало оно глухо и ровно, и по его стуку было понятно, что отец с утра и до вечера косил без отдыха и сердце его устало.

«Я тоже устал», – подумал про себя Алёша и задремал.

Мимо плыл берег с дальней стеной леса и ближней стеной осоки, с тёмным стожком, облитым луной. Стожок зашевелился и негромко замычал.

«Добрыня это», – догадался Алёша.

Лодку тряхнуло.

– Приехали, – сказал отец, взял Алёшу на руки, вынес его на берег, где у воды в отцовом пиджаке стояла мать.

Алёша перегнулся из отцовских рук и обеими руками обвил мать за шею. Близко он увидел её глаза, смеющиеся и заплаканные, и, задыхаясь от любви к ней, от радости, что она здесь, рядышком, и не уедет от него, заговорил сбивчиво: