Виталий Бианки - Фомка-разбойник (cборник)

«Гусихин» дал первый гудок.

Мы перебрались на борт.

Пуйко скрылось за поворотом. Пароход быстро удалялся от берега.

В мелких волнах у берега солнце заиграло радужными красками, вода в той стороне сияла и переливалась, как перламутр.

Большой, рыхлый человек оторвался от перил, повернулся ко мне. Разговорились. Оказалось – моряк. Четыре года безвыездно жил на Ямале, в Новом порту, уехал подыскать себе другое место. Поездил, поглядел – и вот возвращается.

– Неужели лучше не нашли?

– Привычка, знаете… Потянуло назад.

Украдкой, с удивлением оглядываю его большое распаренное тело, благодушное сырое лицо с тюленьими усами. Тюленьи усы. А я-то думал: ледяные живут люди на севере, без чувств, без нервов.

Правда, подбородок у него тяжелый, таким можно дробить серьезные препятствия. Но эти мягкие глаза?

– Летом даже очень интересно, – охотно рассказывает моряк. – Карской экспедиции приходят суда в порт, иностранные суда подходят. Работы – только поворачивайся.

– Но ведь это каких-нибудь три месяца. А остальные девять?

– Ну что же? Вот считайте сами: октябрь – охотничий месяц. Это по-самоедски. Они еще здесь, наведываются частенько: то помочь надо, то так просто – гостят. Ноябрь – первый темный называется. Самоеды все еще здесь, чум за чумом проходят с севера. Большой темный – декабрь, – тут уж все пройдут, и мы действительно оторваны месяца на три с половиной. Темно. Радио только да письма – за всю зиму одна-две оказии случится. Да и то нельзя рассчитывать, что дойдут.

Раз я отправил зимой служебный пакет с самоед ином. Ответ надо было получить к весне, не позже как через полтора месяца. Взял у самоедина бирку – палочку такую, сорок пять зарубок на ней сделал. Календарь здешний: каждые сутки самоедин ножом одну зарубку заравнивает. Только так и могут сосчитать время.

– Отвезешь? – говорю. – Терпит?

– Терпит, – говорит.

Знаю: положиться можно, честный народ. А что в пути не пропадет, это уж верное дело. Они ведь как: прямиком напроход дуют по снегу; черт его знает, как только путь узнают: кругом бело да ровно. Приметы какие-то свои, на удивленье они приметливы, нам даже непонятно. А если в дороге метель, пурга – это им тоже нипочем – сковырнулся с нарты в снег и лежит, как песец, зарывшись, два, три, четыре дня, пока пурга не пройдет.

– А что за услугу возьмешь? – спрашиваю.

Пустяк, бисерную безделушку какую-то спросил, я даже удивился. Ну, думаю, раз больно хочется, пусть за это едет, а там что-нибудь дельное дам в придачу. Поехал он. К сроку возвращается – день в день. И мой пакет назад отдает.

– Ты что ж, не попал в Обдорск?

– Как не попал? Попал.

– Что ж ты пакет-то не отдал?

– Не терпит: мало спросил с тебя, давай еще чаю кирпич в придачу, – ответ привезу.

Зимой действительно туговато бывает. Летом птиц всяких полно, дельфины играют, морские зайцы – тюлени такие. Прямо с крыльца бьем. А зимой только сова белая да заяц, да еще вот часто подъезжаешь к кусту, глядишь – куфья на нем, шапки снежные. Ближе подъедешь – фррр! – рассыпался куст, полетело белое во все стороны. Куропатки полярные, их у нас дивно много. А хуже нет – волк. К самым зданиям зимой подходит. Олени у нас…

– Дикие?

– Нет, ездовые. Дикие на самом севере Ямала да на Белом острове. Самоеды волка никогда не трогают. Боятся: он, говорят, все мысли человека знает, – отомстит. Полярный волк хитрый – действительно как черт. Мерзавец, с закрытыми глазами к стаду подходит. Против ветра всегда. Он и видом другой: вытянутый, низкий на ногах – ползать приходится много – и белый весь. В капкан и думать брось – ни за что не полезет. Один у нас двадцать оленей в одну ночь прирезал. Самоеды говорят, до пятидесяти голов, бывает, режет волк.

– А как с самоедами живете?

– Дети. Жить можно, по-хорошему живем. Трудно только, когда работы много или спешка: канитель с ними. Придет, каждую вещь осмотрит, перевернет, пощупает. Потом чаем его пои. Чай страсть любят. Сколько в себя вливают – так прямо на удивленье. Подарить еще что-нибудь надо, а то обижаются.

Было у меня с ними серьезное дело. На западном берегу Ямала поставили радиостанцию. Штат в пять человек. Зимовать. И вот, передают, цинга.

– Плохо снабжены были?

– Какой там, – отлично! Проще дело: спаечки товарищеской не было. У нас без этого нельзя: верная гибель… Расстроились. Потом аппетит потеряли. Ну и зацинжали.

Мне от начальства приказ: соорудить экспедицию, снять их оттуда.

А станция та от нас через весь Ямал, километров за шестьсот. Вызвал я самоединов. Через старших их, через родоначальников. Шестьдесят нарт съехались к нам в Новый порт. Два дня чай пили, разговаривать о деле нельзя было: не полагается.

На третий рядиться принялись. Сорок нарт надо было, чтобы станцию поднять. За сорок нарт столько-то муки, столько-то соли, масла, табаку. Я через толмача так только, для формы, торговался. Уступал сразу. Они не запрашивают, а у меня инструкция – во что бы то ни стало сорганизовать помощь. Мне каждый час дорог. Шесть часов разговаривали. Уговорились.

– Собирайтесь, – говорю. – Поезжайте.

– Как, – говорят, – мы поедем? К сорока нартам оленей надо.

Опять торг – за оленей плати.

Торговались, торговались, – кончили.

– Теперь, – говорят, – к оленям людей надо, ямщиков.

Опять сначала торг.

Ямщикам чум нужен. Сговорились, сколько за чум. К чуму прислуга нужна. Опять сначала.

Два дня разговаривали. Совсем мы с толмачом замаялись.

Наконец – все. Вышли самоедины, стали у нарт. Еще с полчаса о чем-то между собой толковали. Приходят:

– Не едем.

Что ты с ними будешь делать! Пришлось к крайнему средству прибегнуть. Вызвал я двух мотористов: «Заводи моторы». Сам с толмачом к самоедам.

– Вот что, – говорю, – граждане. Мы вам помогаем в беде? Когда голод у вас или на оленей мор?

– Помогаете, – говорят.

– А вы нам в беде помочь не хотите. Так и буду говорить большевикам в Москву.

Тут как раз и моторы затрещали.

– Едем, – говорят.

Поехали. Через несколько дней привозят. Из пятерых один на месте помер, один – в пути. В пути помер, на глазах – самоедины и поняли: цинга. Довезти довезли, не бросили, а выгружать отказываются. Отошли метров на двадцать, лица руками закрыли, молчат. Цинги они страшно боятся, бросают все, уходят. Издали увидят больных – сейчас себя и оленей дымом обкуривают.

Упакованы люди на нартах – хоть машиной снимай! Чуть живы лежат. Каждая минута дорога. «Ну, – думаю, – не для таких случаев законы писаны. Была не была…» И пошел за спиртом. Поднес чарку больному. Он выпил, глаза заблестели. Я опять чарку наполнил. Предлагаю самоедину. Отказывается. Тогда я сам выпиваю.