Виталий Бианки - Фомка-разбойник (cборник)

Становилось голодно, надо было подумать о мясе. Я взял ружье и пошел на маленькое лесное озеро. Оно густо поросло у берегов травой. На ночь сюда собирались утки.

Пока дошел – стемнело. В тростнике закрякало, с шумом поднялись утки. Но я их не видел, стрелять не мог.

«Ладно, – подумал я. – Дождусь утра. Майская ночь совсем короткая. А до света они, может, вернутся».

Я выбрал место, где тростник расступался и открывал полянку чистой воды. Сделал себе шалашик в кустах и забрался в него.

Сперва сидеть было хорошо. Безлунное небо слабо сияло, звезды поблескивали сквозь ветви. И пел-шептал свою приглушенную, несмолкаемую, как ручеек, песню козодой-полуночник.

Но набежал ветерок. Звезды исчезли, козодой умолк. Сразу посвежело, посыпал мелкий дождик. За шиворот мне потекли холодные струйки, сидеть стало холодно и неуютно. И уток не слышно было.

Наконец запела зарянка. Ее цвирикающая переливчатая песенка задумчиво-грустно звучит вечерами. А под утро кажется радостной, почти веселой. Но мне она не обещала ничего хорошего. Я проголодался, продрог и знал, что теперь утки не прилетят. Не уходил уж только из упрямства.

Дождик перестал. Начало прибывать свету. Пел уже целый птичий хор.

Вдруг вижу: в траве, в заводинке, движутся две птичьи головки.

Вот они, утки! Как незаметно сели…

Я стал прилаживать ружье, чтобы удобно было стрелять, когда выплывут на чистое.

Выплыли. Смотрю: острые носики, от самых щек на прямые шеи опускается пышный воротник. Да совсем и не утки: поганки!

Вот уж не по душе охотникам эти птицы!

Не то чтобы мясо их на самом деле было поганое, вредное для здоровья. Оно просто невкусное. Одним словом, поганки – не дичь.

А живут там же, где утки, и тоже водоплавающие. Охотник обманется и с досады хлопнет ни в чем не повинную птицу. Застрелит и бросит.

Так грибник, приняв в траве рыжую головку какой-нибудь сыроежки за красный гриб, со злости пнет ее ногой и раздавит.

Разозлился и я: стоило целую ночь мерзнуть! Подождите же!

А они плывут рядом, плечо к плечу. Точь-в-точь солдатики. И воротники распушили.

Вдруг – раз! – как по команде «разомкнись!» – одна направо, другая налево. Расплылись.

Не тратить же на них два заряда!

Расплылись немного, повернулись лицом друг к дружке и кланяются. Как в танце.

Интересно смотреть.

Сплылись – и нос к носику: целуются.

Потом шеи выпрямили, головы назад откинули и рты приоткрыли: будто торжественные речи произносят.

Мне уж смешно: птицы ведь, – какие они речи держать могут!

Но вместо речей они быстро опустили головы, сунули носы в воду и разом ушли под воду. Даже и не булькнуло.

Такая досада: посмотреть бы еще на их игры!

Стал собираться уходить.

Вдруг смотрю: одна, потом другая выскакивают из воды. Стали на воду, как на паркет, во весь свой длинненький рост, ножки у них совсем сзади. Грудь выпятили, воротники медью на солнце зажглись – до чего красиво! – так и полыхают.

А в клюве у каждой платочек зеленой тины: со дна достали. И протягивают друг дружке подарок. Примите, дескать, от чистого сердца ради вашей красоты и прекрасного майского утра!

Сам-то я тут только и заметил, как хорошо утро. Вода блещет. Солнышко поднялось над лесом и так ласково припекает. Золотые от его света комарики толкутся в воздухе. На ветвях молодые листочки раскрывают свои зеленые ладошки.

Чудесно кругом.

Сзади сорока налетела, как затрещит! Я невольно обернулся. А когда опять посмотрел на воду, поганок там уже не было: увидели меня и скрылись.

Они скрылись, а радость со мной осталась. Та радость, которую они мне дали. Теперь ни за что я этих птиц стрелять не буду. И поганками их называть не буду. Ведь у них есть и другое имя, настоящее: нырец или чомга.

Очень они полюбились мне в то утро, хоть я и остался без мяса.

Вот послушайте, что натворил Игнатка со страху.

Он караулил с отцом колхозную пасеку. Отцу понадобилось уйти в деревню, и Игнатка остался один.

Пасека была в горах, на скале. Скала висела над пропастью. Другая скала козырьком нависла над этой, так что на лугу, где стояли ульи, был один узкий проход. И кругом на горе чернела тайга – дремучая, с осинами в несколько Игнаткиных обхватов, с лиственницами и кедрами. Это было на Алтае.

Караулить пасеку приходилось от большого медведя. Один раз он уже пробрался на луг и разломал пять ульев. И с тех пор частенько наведывался заглянуть, нельзя ли еще позаимствовать у колхозников меду?

Игнатка совсем не собирался трусить, когда остался один. Был жаркий солнечный день. Над лугом золотыми пульками проносились пчелы, порхали разноцветные бабочки.

Игнатке было весело. Он знал, что медведь не полезет разорять ульи среди бела дня. А главное, отец оставил Игнатке свое ружье. В случае чего можно выпалить из него – хоть в воздух. В горах эхо. Такой грохот пойдет по скалам, что зверь сломя голову кинется назад в тайгу.

Игнатка сварил себе в казанке похлебку и так плотно наелся, что тут же у костра и заснул. Когда проснулся, солнце было уже за горой.

Игнатка подумал:

«Вот и славно, что поспал. Ночь-то ведь придется сидеть».

Он встал, размялся и пошел в шалаш – за ружьем.

Среди шалаша лежала колодина – вместо стола. Отец всегда клал на нее патроны: чтобы не отсырели на земле.

На коло дине лежали отцово огниво, трут, складной нож, ложки, плошки. А патронов не было. Игнатка обыскал весь шалаш. Патронов нигде не было. И ружье было не заряжено.

Значит, отец выложил из своей сумки огниво, нож, всякие другие вещи, а патроны забыл.

Вот тут-то Игнатка и затрясся: медведь придет, а пугнуть его нечем.

Игнатка хотел сейчас же бежать вниз, в деревню. Но где там: уж вечер, до темноты не поспеешь.

Да и ребята узнают. Девчонки засмеют. На всю жизнь прослывешь трусом.

Лучше и не жить тогда. Лучше пусть медведь задавит.

«А может быть, и не задавит, – подумал Игнатка. – Может быть, выдумаю что-нибудь».

Тут он немножко успокоился. Взял длинную толстую веревку. Весной, когда отец ульи привозил, они были обвязаны этой веревкой; с тех пор она и валялась в шалаше без дела. Взял веревку и побежал с ней в тайгу, на опушку. Собрал кучу сушняка, обвязал веревкой и поволок к шалашу. Целую груду дров натаскал: всю ночь надо костер жечь. У огня зверь не нападет.

А ульи? Разорит медведь ульи, – отец в ответе будет.

Игнатка с тревогой взглянул на гору. Там, над тайгой, вились три ворона.

Игнатка знал, что это значит.

Воронам бы сейчас уже спать надо, а они вьются. И молча! Значит, за медведем следят, медведь на охоту вышел.

Вороны приближались: медведь спускался с горы.

Игнатка опять схватил веревку и побежал к проходу. У самого прохода лежал сутунок – короткое, толстое бревно. Игнатка подложил под него конец веревки, обошел сутунок и что было силы навалился на него плечом.