Ван Линь - Дальние края

И тут на сцену поднялся Нгок — Чан Хынг Дао. Сегодня лицо его украшали очки. И вообще он разоделся в пух и прах: новые длинные брюки, наглаженная рубашка. Левой рукой он прижимал к груди какую-то книгу в твердой обложке. Он ловко отвесил поклон, приветствуя всех собравшихся. «Интересно, какой у него будет номер?» — насторожилась Хоа.

— Я прочитаю вам, — громко сказал Нгок, — отрывок из поэмы То Хыу [31] То Хыу (род. в 1920 году) — крупнейший современный Вьетнамский поэт. «Партии тридцать лет». Для То Хыу творчество всегда было революционным оружием. В этом секрет популярности его поэзии…

Наверно, это свое вступительное слово он вычитал из какого-нибудь журнала или книжки: уж больно складно все у него получается…

Ничего не скажешь, стихи он читает здорово! Голос звучит то тише, то громче, то зазвенит на высокой ноте, то глухо падает вниз. Послушать такого чтеца и муравьи, как говорится, повылазят из муравейника.

«Да-а, — подумала Хоа, — у него, конечно, настоящий талант!» Она и сама не заметила, как, выронив ручонку Ни Ай, встала с места и даже приподнялась на цыпочки, чтоб лучше видеть из своей засады. Няй, сидевшая на земле, давно уже задремала. А она все не могла глаз оторвать от Нгока. Левой рукой он по-прежнему прижимал к груди книжку, словно согревая ее на сердце, а правой размахивал в такт стихам.

Хоа и сама безотчетным движением подняла к груди руку, словно держа в ней книжку, и тоже раскачивалась в такт стихам, а по спине у нее вдруг побежали мурашки.

Но тут Няй во сне повалилась на бок и, больно ударившись, заревела во весь голос. Она заявила, что желает идти спать.

— Не нравится! — топала она ногами. — Не интересно! У меня уже глаза закрываются!

— А мне очень нравится. Давай я послушаю еще одно стихотворение. — Хоа говорила вполголоса, боясь привлечь внимание ребят.

Но Няй зашумела еще громче:

— Не нравится!.. Пойдем! Пойдем домой…

Деваться некуда, пришлось уходить с концерта. Если уж Няй разойдется, пощады не жди… Все они, малыши, такие!

Дома Хоа умыла Ни Ай и разобрала постель. Няй снова ударилась в слезы, требуя, чтобы Хоа немедленно отыскала какую-то коробочку. Какую такую коробочку? Ведь она пришла с пустыми руками.

— Где моя коробочка? — ревела она. — Принеси мою любименькую коробочку!

— Не надо плакать, — улещала ее Хоа. — Будь умницей, положи голову на подушку и спи. Я завтра дам тебе мою шкатулку, в которой лежат иголки и нитки. Ты видела? Очень красивая шкатулочка.

Лампа моргнула три раза — скоро выключат свет. Здесь электричество горит только до половины десятого, а не круглые сутки, как в Хайфоне.

— Спи, Ни Ай, а то сейчас погаснет свет!

Вдруг возле ворот загудел автомобиль. Потом он въехал во двор, и лучи его фар желтой метлой провались по стене. Мотор взвыл напоследок и умолк. Звонко хлопнула дверца, и на пороге послышались чьи-то голоса. Хоа прислушалась: вроде бы папин голос…

И точно, отец со своими товарищами вернулись из Ханоя. Еще в дверях он крикнул:

— Хоа!.. Доченька! Ты уже спишь?

Хоа ужасно обрадовалась, совсем как маленькая:

— Папа! Папа приехал!

Няй, которая давно уже притихла и, как полагала Хоа, крепко спит, тоже вскочила и стала кричать:

— О-о! Папа! Папа приехал!..

Но едва радость внезапной встречи улеглась, у Хоа сразу переменился голос, и она начала упрекать отца:

— Не получаются у меня «особенные» каникулы. Если б не Няй, я давно бы уехала из твоего госхоза обратно в Хайфон.

— Полно тебе, — улыбнулся отец. — Давай лучше помиримся. И потом, почему это мой госхоз? Он ведь и твой тоже, и вообще наш, общий!

Папа поднял руку, поглядел на часы и попросил Хоа снять со стены керосиновую лампу, потому что электричеству оставалось гореть считанные минуты.

Ни Ай тоже стала серьезной. Она молча стояла рядом с кроватью и, широко раскрыв глаза, наблюдала, как дядя Ван на соседней койке разбирал свой багаж.

Хоа шагала рядом с папой, поднимаясь на холм, и разговор их лился неторопливо.

— Я получил письмо от твоей классной руководительницы, — говорил папа. — Она тебя хвалит. Пишет, что ты увлекаешься литературой и тут у тебя круглые пятерки. Но вот она жалуется, что ты не хочешь заниматься зоологией и ботаникой.

— Ну да. Я ведь хочу стать писателем. А литература, папа, — это наука о человеке. — Она испытующе поглядела на отца. — Конечно, она изучает не человеческое тело, а душу: психологию и чувства. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, конечно.

— А зачем ты тогда говоришь, чтоб я учила зоологию и ботанику? И не понимаю, чего ты смеешься?

— Да просто ты не права. Каждый человек связан с окружающим миром — с природой, с другими людьми. Ну вот, скажем, ты завтра станешь писателем и захочешь написать про наш госхоз, про тех, кто выращивает перец и каучук. Если не будешь знать, как растет каучуковое дерево, какие у него особенности, что ж ты напишешь о людях, работающих на плантациях, о том, что заставляет их тревожиться по ночам, когда падает температура и все заволакивает туман, как берут они сок и что делают из него?

Они помолчали.

Вдруг из придорожной травы в небо стрелой взмыла пара маленьких птичек. Минуту спустя они казались уже крохотными черными точками на фоне бездонной синевы, и до земли долетели звонкие трели их песни. Хоа проводила их взглядом. Птички эти появились как будто нарочно, чтоб оживить прервавшийся было спор.

— Ты знаешь, что это за птицы? — спросил папа.

— Наверно, горный воробей?

— Вот видишь, не говоря уже о литературе, если ты захочешь написать подругам про наши края, то, в общем, не зная природы, тебе нечего будет им рассказать… Птичка эта называется жаворонок. А где, по-твоему, она вьет свое гнездо?

— Но разве не все птицы вьют себе гнезда на дереве?

— Нет, не все. Вот жаворонок, он строит гнездо очень низко, почти на земле. Слышишь, как красиво они поют? Запомни их песенку. И когда будешь сочинять свои книги, смотри не назови жаворонка воробьем, не то люди будут над тобой смеяться…