Ксения Беленкова - Девочка по имени Солнце

В детстве я очень редко бывала шелковой, как говорят родители о послушных детях. А порой наставали такие времена, когда в меня словно бес вселялся. Хотелось спорить, капризничать, упираться, иногда даже кого-нибудь покусать. В эти дни папа называл меня «фильдеперсовая дочь». С одной стороны, фильдеперс – это шелковая нить, а с другой – что-то с вывертом.

Почему-то сейчас очень хотелось вспоминать детство, может, права была мама: меня тянуло в пору семейного счастья, точно ночь неминуемо стремится к рассвету.

Я спешила к Розочке, к бабушке, чья душа молодела с каждым днем. Сейчас, когда папа жил у нее, Розочка увлеклась рисованием. Дом стал походить на канцелярскую лавку: бумага, карандаши, акварель, пастель… Выставку работ бабушка любила устраивать на высоком холодильнике. Там, на магнитах, держалось все современное искусство – творение рук нашей талантливой Розочки!

Сегодня экспозиция пополнилась несколькими свежими работами. Маковый луг, такой сочный и выпуклый, будто выложенный из засахаренных цветочных лепестков. А еще нежный рисунок скованного морозом стекла. На третьем – кошка, лежащая на дощатой скамье. Кошка была такая пушистая, что мне показалось, будто Розочке помогал папа. Он один в нашей семье умел так прорисовать шерсть, что она буквально росла из бумаги. На кухонном столе вместо чашек и тарелок были разложены карандаши, отчего казалось, будто столешница покрыта пестрой скатертью.

– Помоги мне убрать рабочее место, – попросила Розочка. – Тогда попьем с тобой чаю, поболтаем по душам…

Я начала сгребать карандаши в кучу, но Розочка тут же остановила меня.

– Погоди, какая ты скорая! – Она достала множество коробочек. – Сюда складывай акварельные карандаши, а сюда – пастельные. Здесь – обычные цветные, а тут – графитовые…

– И как ты в них разбираешься? – удивлялась я.

– С карандашами все как раз очень просто…

Мне показалось, что бабушка хотела продолжить фразу, но потом передумала.

– Тебе тоже трудно из-за мамы с папой? – спросила я.

Розочка увлеченно раскладывала карандаши по коробкам, она опустила глаза, было непонятно, о чем она думает сейчас. Но когда бабушка посмотрела на меня, лицо ее оказалось безмятежным, как море в штиль.

– Да, это очень трудно! – Розочка улыбалась. – Теперь твой отец целыми днями мельтешит перед глазами, напоминает мне о возрасте. Это очень непочтительно с его стороны!

Она шутила, улыбалась. А я все пыталась вспомнить, что мне напоминает эта радость? И поняла: так же улыбалась мама с тех пор, как стала читать книги по психологии в ярких обложках. Было что-то загадочное в этих улыбках, они предназначались не всем и каждому, как сияет солнце в ясный день, эти улыбки «надевались» только для меня, оттого выглядели ущербными – будто одинокий мигающий фонарь на пустой темной улице. Я не стала рассказывать об этом Розочке, тогда получилось бы, что я раскрыла ее маленький секрет. Сама, без подсказки, впервые в жизни. А мне сейчас меньше всего хотелось взрослеть.

Мы накрыли стол для чаепития, сели друг против друга, но разговор почему-то не получался. Мы грызли крекеры, отхлебывали из старинных чашек бабушкин фирменный ягодный чай, но во рту было кисло. Врачи говорят, в голове все связано между собой: уши, горло, нос. Видимо, сейчас мои горькие мысли портили вкус ароматного чая, не давали насладиться им.

– В кого ты сейчас влюблена? – спросила Розочка, расценивая мою кислую мину как результат любовных страданий.

– Ни в кого, – твердо ответила я и даже расстроилась, потому что тотчас вспомнила Люка.

– Так-так, я вижу, на этот раз все серьезно, – хитро подмигнула Розочка. – Ну хорошо, признаешься, когда будешь готова…

Я сделала вид, что не обратила внимания на эту фразу с многозначительным подмигиванием, и спросила о том, что мне было важнее всего сейчас:

– Поможешь мне помирить папу с мамой? Я больше так не могу…

Розочка отставила хрупкую чашку и покачала головой.

– Боюсь, тут я тебе не помощник, – сказала она. – Они давно не дети, должны во всем сами разобраться.

– Ты же видишь, что они сами не могут! – вспылила я, выпуская пар, а потом тихо, еле слышно спросила: – Как думаешь, они еще любят друг друга?

– Я думаю, пришло время это узнать, – ответила бабушка и как ни в чем не бывало снова взялась за свою чашку.

И тут вернулись папа с Собакиным. Я кинулась к ним, начала тискать немытого с прогулки пса.

– Ты бы позвонила, предупредила, что придешь, – как всегда, недовольно бубнил папа. – Вместе погуляли бы.

– Имей в виду, что это не только твоя дочь, но и моя внучка! – с напускной строгостью сказала Розочка. – Раньше она приходила лишь ко мне, а теперь нам приходится делить ее, как апельсин на дольки: мне, тебе, Собакину…

Папа мыл Собакину лапы, а тот извивался, тявкал, тянул ко мне свою длинную мохнатую мордочку. И я целовала его в нос – мокрый, холодный. Розочка ушла к себе в комнату, она сказала, что ей хочется отдохнуть, но я знала: так она дает возможность нам с папой побыть наедине.

– Как там мама? – тихо, чтобы Собакин не подслушивал, спросил папа и кашлянул, хотя был совершенно здоров.

– Приходи, сам узнаешь, – тявкнула я вместо Собакина.

Папа еще раз кашлянул, из чего я поняла: возвращаться он по-прежнему не собирается.

– Пап, а расскажи, как вы познакомились? – Я пошла в атаку, пока решимость не покинула меня. – Ты помнишь ваше первое свидание?

– С кем?

– С Верой Брежневой! – Я была возмущена. – С мамой, конечно. С кем же еще?

И тут я впервые подумала: а что, если у папы появилась какая-то чужая, незнакомая женщина? Вовсе не мама. В горле запершило, хотелось кашлять, хотя я была так же здорова, как и мой отец.

– Пап, у тебя кто-то есть? Ну, в смысле, женщина? – Голос мой сипел от волнения.

– Глупости! – отмахнулся папа и запоздало ответил на мой первый вопрос. – А первое свидание с мамой у нас было в «Макдоналдсе».

– Ты пригласил ее в «Макдак»? – прыснула я, немного успокоившись. – Очень романтично!

Папа поглядел снисходительно, будто на беспозвоночного моллюска.

– Много ты понимаешь, – сказал он. – В то время «Макдоналдс» был покруче иного ресторана. Очередюга в первые дни после открытия стояла до самого Пушкина!

– Уходила хвостом в девятнадцатый век? – спросила я.

– Не в век, а в памятник, что на Пушкинской площади. Мы с мамой мерзли на улице больше часа. Нос у нее покраснел, а пальцы посинели, я грел их между ладонями, но это не помогало, так как мои руки тоже были ледяные…

– Представляю, как мама сердилась, из-за того что ей приходится так долго торчать в очереди, – перебила я.

Папа смотрел мимо меня и ничего не отвечал. Он гладил Собакина и думал о чем-то своем. Было сложно понять, приятны ему эти воспоминания или же навевают тоску и скуку.