Ури Орлев - Остров на птичьей улице

Хенрик часто вздрагивал от боли. Доктор дал ему выпить немного водки.

— Пусть опьянеет, — сказал он мне и улыбнулся. — Ты чувствуешь себя нормально?

Я вспомнил вопросы Фреди после случившегося с немцем.

— А что, я бледный? — спросил я его.

— Нет, — ответил он, — как будто все в порядке.

И он начал делать операцию. Очень быстро, как будто только и занимался извлечением пуль. Победным движением он поднял в воздух щипцы, в которых была зажата пуля.

— Вот она, проклятая!

Хенрик потерял сознание.

— Чудесно, — сказал доктор, — это намного лучше, чем наркоз.

Он вылил на рану много йода. Я держал бинты, которыми он быстро и тщательно перевязал рану. Потом объяснил мне, как менять повязку. Оставил мне бинты и йод. И таблетки от температуры. Потом закрыл свой портфель.

Хенрик пришел в себя. Мы помогли ему лечь в постель в шкафу, и я закрыл дверцы. Доктор попросил меня показать ему его дом через вентиляционное окно. Хотел увидеть, что я могу рассмотреть отсюда. Он улыбался и трепал меня по плечу.

Я проводил его в обратный путь. На этот раз взял с собой пистолет. Не удержался и показал ему. Я впервые похвалялся им перед кем-то. Доктор поразился, и мне это было очень приятно. Я подумал, что во всем городе ни у одного мальчика нет пистолета. Понятно, что я имел в виду польских ребят.

— Ну, ты уже кого-нибудь убил? — со смехом спросил он.

По пистолету не было видно, что я из него стрелял. Я его тщательно вычистил и смазал подсолнечным маслом. Не стал отвечать на вопрос врача. Мне вдруг стало неловко. Ведь он был врач. Только когда мы миновали самый тяжелый переход и присели отдохнуть, я тихо рассказал про немца.

— Люди не должны убивать друг друга, сынок, — сказал доктор очень серьезно. — Нужно оказывать им помощь и лечить их. Убить человека — это самое большое преступление, которое, к сожалению, в последние годы очень распространилось. Но если ты защищаешь близкого человека или друга, или свою страну, или просто делаешь это, чтобы остаться в живых, этого не надо стыдиться. Нет никакого позора в том, что приходится убивать убийцу, вроде того немецкого солдата, о котором ты рассказал. Этого не только не надо стыдиться, сынок, но нужно признать, что ты маленький герой. Знай это, если тебе никто пока этого не говорил.

Вдруг он наклонился и поцеловал меня. Потом встал, и мы продолжили наш путь.

— Через два дня я приду осмотреть больного, — сказал он. — Подойди к проходу в тот же час, что и сегодня. Жди меня и не выходи.

— Ладно, — сказал я. — Я увижу, когда вы выйдете из дома, и подойду.

— Если операция прошла благополучно, хорошо. Но если, не дай Бог, есть заражение, придется медсестре ухаживать за ним. Но я надеюсь, что все будет в порядке.

На этом мы расстались.

В ту ночь раздавались единичные выстрелы в гетто «А». Назавтра все было тихо. Правда, оттуда поднимались тяжелые клубы дыма, которые расползались над городом. Ночью мы видели зарево пожара. Гетто пылало. Может, его подожгли нарочно, чтобы выкурить восставших бойцов.

Наутро Хенрик почувствовал себя лучше. Съел немного картошки и одно яблоко из тех, которые я принес. Я их берег для него. Я продемонстрировал ему Снежка со всеми его номерами. Снежок меня не подвел. Быстро явился на свист и побежал искать свой завтрак, когда я ему подал сигнал «ищи». Хенрик был поражен. Когда он был маленьким, он никогда не играл с мышами. У него был большой сиамский кот.

Я снова рассказал ему всю свою историю — о моих родителях и о том, как я оказался в этом доме. Он тоже рассказал о себе. Он думал, что вся его семья погибла. У него не было никакой надежды встретить кого-нибудь из них после войны. Я думал иначе. И мы с ним долго говорили о том, что будет после войны. Не только о том, как мы выйдем на свободу и будем расхаживать по улицам. Не только о том, как поедем куда-то далеко в деревню и будем там гулять или, может, уплывем на лодке. Или будем кататься на лыжах или на коньках. Нет, мы говорили и о том, о чем постоянно говорила мама. О Палестине.

Он сказал:

— Эрец-Исраэль.

Он говорил о том, что у евреев нет своей страны, и отсюда все их несчастья. И рассказал об Эрец-Исраэль. Лежал с закрытыми глазами, как будто грезил и видел сон наяву. Он говорил о стране, которая у нас будет, настоящей стране со своим флагом и президентом. Я, правда, предпочел бы короля. Я сидел тихо и слушал. Странно было думать о городе, все жители которого евреи. Идешь себе по улице, а вокруг одни евреи — шоферы такси и возчики. Грузчики и почтальоны. Полицейские и трубочисты. Дворники и дети — все до одного евреи. И тогда те, у кого еврейские лица и большие печальные еврейские глаза, не побоятся выйти на улицу. Никто не будет высмеивать их. Никто не будет их дразнить и никому больше не скажут, что у него еврейский нос.

— А какой у нас будет гимн? — спросил я его.

— Ты что, не знаешь? — удивился он.

— Нет, — ответил я. — Мама не говорила.

Он начал вполголоса напевать. Я узнал эту мелодию. Иногда мама пела ее, когда укладывала меня в постель.

На рассвете я проснулся от страха. Откуда-то подъехала машина и с грохотом остановилась. Как гестапо. Нет, это было не со стороны гетто. Это было на польской улице.

Я осторожно перелез через Хенрика. Он тяжело дышал. Я открыл вентиляционное окно и все увидел. Они остановились у дома напротив. О девочке я не должен был беспокоиться. Но доктор… Они вбежали в дом. Двое. Третий остался сидеть за рулем. Были в форме гестапо. Кто-то донес? Всегда одно и то же. Нужно убивать всех предателей еще до того, как начнется война. Только как их узнать?

Они спустились с доктором вниз и посадили его в машину. Сверху на нем было пальто, но на ногах пижамные брюки. Было странно видеть его выходящим из дома без портфеля. Я впервые видел его без портфеля, будто это был другой человек.

С этого дня занавески на окнах дома напротив были постоянно задернуты. Его жена тоже куда-то исчезла, больше я ее не видел. Я только мучительно надеялся, что если это и случилось, то не из-за меня. И не из-за Хенрика. Я верю, что это так. Ведь время от времени их хватали, подпольщиков. Как и евреев.

Хенрик был болен. Здоровье его ухудшилось. Я не думаю, что из-за раны. На мой взгляд, рана была в порядке. Начала затягиваться, и рука почти совсем не болела. Он был просто болен. Может, тифом или чем-то в этом роде. Постоянно терял сознание. Иногда приходил в себя, и я двоился у него в глазах, иногда он не узнавал меня. И начал говорить во сне во весь голос. Это меня очень пугало. Я пытался закрывать ему рот рукой или будил его. Он не просыпался, но замолкал на некоторое время. Я боялся спать. Готовил ему чай и менял холодные компрессы на лбу. И еще одно. Я собрал в соседнем доме тряпки, потому что он начал ходить под себя. Это продолжалось три недели. Потом он начал поправляться, медленно-медленно. Но был слаб, как муха. Теперь я уже не должен был менять тряпки. Было достаточно горшка. Время от времени он обнимал и благодарил меня. Говорил, что я его спас. Это так, но зачем все время благодарить?