Наум Ним - Господи, сделай так…

— Конечно.

— Не-е, не тогда, когда уже все знали, что он Гитлер и враг всего человечества, а раньше — когда он еще вынашивал?..

— Наверное, правильно, — растерялся Баканов. — Хотя — не знаю. Это очень трудный вопрос.

— Знаю, что трудный, — согласился Мешок.

Тем временем мы уже учились в шестом классе, чувствовали себя совершенно взрослыми, щелбанили на переменах суетную малышню и еле досиживали до конца нудных уроков, чтобы вырваться из-под пригляда приставучих взрослых к своим неотложным занятиям и забавам. Но вырываться приходилось с трудом, потому что нас то и дело сгоняли на всякие внеклассные мероприятия: то в школьный перекосившийся спортзал, то в поселковый клуб, то на стихийный митинг на школьном дворе, которым почти всегда заканчивалась учебная неделя. Одни лишь осенние дожди могли сорвать этот митинг, но те же дожди срывали и наши забавы, так что мы им не очень радовались, хотя все-таки радовались, потому что хуже митинга и всех этих сгоняемых сборищ трудно что-либо и придумать. Там наши охрипевшие учителя по-заученному осуждали мировую военщину, готовившую нам и всему прогрессивному человечеству третью мировую войну себе на погибель, потому что мы сокрушительно накажем всех поджигателей войны, и в первую очередь главного поджигателя — Америку…. Впрочем, все, что только могло говорить, говорило про то же самое, пока не выключишь.

Мешка эти речи попросту вгоняли чуть ли не в летаргический сон (Серега рассказал нам недавно жуткую историю про покойника, который, оказывается, умер не насовсем, а в этот сон… в общем — не дай бог…).

К началу зимы Мешок решился.

Всего за какие-нибудь полчаса он нарисовал в своей тетрадке ровными буквами: “Пусть кто-нибудь убьет главного поджигателя войны… Начальника Америки… Господи, сделай так”. Вздохнул — и поставил точку.

Вечером этого же дня у меня дома, когда мы, по словам моей матушки, “готовили очередную пакость”, Мешок увидел по телевизору симпатично улыбающегося начальника всей Америки (по ихнему — президента) и сильно забеспокоился.

Перед сном он опять открыл свою тетрадку и собрался зачеркнуть написанное им донесение, но вспомнил, что ничего нельзя исправить назад. Мешок снова поставил то же число и быстро написал: “Надо остановить того, кто должен убить начальника Америки”. Зачеркнул два последних слова и заменил на “призидента Америки”. Мешок даже начал задыхаться — так он переволновался впервые в жизни, решившись на самое настоящее убийство и осознав вдруг, что это такое — убийство. “Обязательно остановить. Любым способом”… В общем, понаписал.

Похороны Кеннеди мы смотрели по телевизору дома у Сереги. Когда мелкий кеннедёныш отдал честь у гроба своего отца, Мешок зарыдал. Это было впервые в жизни. Мы привыкли, что из него не то что рыданий — слезинки не выдавишь. Мы даже между собой полагали, что Мешок начисто обделен возможностью плакать, как, например, и возможностью быстро бегать, и если за вторую недостачу мы его жалели, то за первую — сильно уважали, а тут вдруг такое. Оказывается, Мешок все чувствует так же, как и все — ну или почти так же, — и тогда его слезы вполне понятны, потому что и мне, например, было жалко улыбчивого американца, и у меня тоже при виде салютующего клопа перехватило горло…

Истинной причины тех рыданий мы, разумеется, знать не могли.

Тем же вечером Мешок снова открыл свою тетрадь и написал туда, чтобы никто и никогда не разузнал тайну убийства президента Кеннеди. Теперь, кроме него самого, только эта его тетрадь хранила страшный секрет. Тетрадку Мешок запрятал в один оклад с домашней иконой, полагая это самым для нее правильным и самым укромным местом на свете…

Следующий раз он ее достал через пару недель, чтобы помочь Тимке, вернее, Галине Сергеевне, потому что Мешок все еще не был уверен в том, что он имеет право помогать непосредственно Тимке. Тем более что Тимке и не нужна была никакая помощь. Все это время Тимка жил вольно и как вздумается, завидно наслаждаясь небывалой свободой.

Ночевал он у кого-то из нас, и чаще всего — у Мешка, а с матушкой виделся каждый день, когда после школы приходил к ней на почту и они вместе шли обедать в поселковую столовую. Оттуда Тимка срывался на свою неожиданную свободу, как необъезженный жеребенок, а Галина Сергеевна возвращалась на почту, где теперь и жила с позволения почтового начальника и к его огромному удовольствию.

Пытаясь заработать на строительство нового дома, она одна заменяла всех ночных дежурных на телеграфе, выполняла еще кучу разных обязанностей в дневное время и такую же кучу специальных распоряжений начальника почты, для придумывания которых тот все чаще отлучался из дому, объясняя домашним про неотложные служебные дела.

Его жена Зинаида Павловна, работавшая бухгалтером на древесно-мебельной фабрике, как-то специально пришла вечером к мужу на службу, чтобы лично посмотреть на эти его неотложные дела. Она внимательно и со всех сторон оглядела засмущавшуюся яркую Галину Сергеевну, потом перевела глаза на своего мужа — потрепанного и обтерханного жизнью предпенсионера в полувоенной начальственной униформе, привычно пощелкала костяшками счетов где-то в глубине своего черепа и сказала:

— Вам, милая Галина Сергеевна, надо квартиру получить.

Та развела руками.

— В поселковом доме, который скоро будет готов, — пояснила Зинаида Павловна.

— Так там же…

— Знаю-знаю — дом строит наша фабрика, но две квартиры там выделяются для самоотверженных ударников коммунистического труда, которыми должен гордиться наш поселок. — Она поподжимала губами и добавила: — Лучшей да ударней кандидатуры и быть не может. Надо собирать бумаги, дорогуша, и я вам помогу…

Галина Сергеевна завертелась в оброненной на нее мечте да в сборе необходимых документов и измоталась до того, что на нее нельзя было уже и смотреть без жалости…

Вот тогда Мешок и пожелал, чтобы Галина Сергеевна обязательно получила квартиру в первом на весь поселок точно как городском двухэтажным кирпичном доме, который построила фабрика.

И Галина Сергеевна эту квартиру выхлопотала. Так у Тимки появилось новое жилье…

Мешок удовлетворенно рассматривал маленькую, но абсолютно личную комнату Тимки в их новой квартире на втором этаже почти городского дома.

Собственно, городским этот дом назывался только потому, что был кирпичным и двухэтажным. Более ничего городского в нем не было — ни отопления, ни воды, ни остальных удобств. Квартиры обогревались обычными дровяными печами, воду для рукомойника и других нужд надо было таскать ведрами из колонки на улице, все прочие удобства, как и в обычных хозяйствах, тоже располагались во дворе. Еще одной похожестью с городскими домами было полное отсутствие у его жильцов земельных участков и хозяйственных построек, кроме дровяного навеса, разгороженного на клетушки по числу квартир. Тимкины соседи ворчали, писали, жаловались и втихую самозахватывали куски общего небольшого двора у дома для постройки крохотных своих сараюшек, в которых потихоньку заводилась мелкая домашняя живность. Галина Сергеевна, к огромной радости Тимки, никаким приквартирным хозяйством не обзаводилась, и всех домашних забот было у них — это заготовить дрова на зиму, а у Тимки еще — принести воды и дров в квартиру да истопить печь. Галина Сергеевна хоть и сбавила обороты в поисках заработков, но продолжала вкалывать на две ставки для приобретения телевизора и разных мебелей, так что дома она бывала мало, и ничто уже не мешало Тимке жить своей жизнью и так, как ему нравится.