Array Array - Марина

А может, ты ее любишь? Ведь вот она какая молчаливая, загадочная, женственная.

Наверное, рядом с такой женщиной уютнее, чем со мной. Я ведь вся такая жесткая, негнущаяся, несуразная. Со мной можно уезжать, уходить, но вот просто тихо жить рядом — сложно, наверное. Я не боюсь мышей и лягушек, это тоже, наверное, неженственно.

Я была тебе просто товарищем. А быть женщиной и. загадкой я не умею. Научусь ли?

Может, я клевещу на тебя, думая, что ты польстился на Светкину квартиру и деньги ее родителей? Извини меня, Сережа. Ну конечно, ты ведь не так прост.

И то, что раньше ты полюбил меня, — это случайность. А она — не случайность. С тобой–то она, наверное, вся такая мягкая, теплая, нежная…

Все, что произошло, произошло с обоюдного согласия, Мы квиты.

Как мне нравится думать так…

Лиля говорит:

— Успокойся, ты за ним не бегала. Если будут спрашивать, говори, что ты его надула и бросила…

А зачем? Мне, Сереженька, совсем это неважно. И какая доблесть в том, что бросила? Чем тут хвастаться? Почему это считается особым шиком — бросить первым? Почему это люди, которые во всем прочем живут по законам совести и доброты, тут начинают лезть вон из кожи, лишь бы не казаться брошенными и обманутыми? Зачем суетиться? Все гораздо проще — любыми словами, которые приходят на ум потом, не вернешь того, что было раньше.

Ты еще придешь ко мне. Ну почему я так уверена в этом?

Ты придешь через год. Я пойму, что ты хочешь вернуться ко мне, когда однажды осенью мы случайно встретимся.

Ты пройдешь и не поздороваешься, потом обернешься, и я обернусь. Только тогда ты кивнешь. И я кивну. И ты опять обернешься. И спросишь: «Как дела?» Я скажу, что хорошо. Ты скажешь, что и у тебя все хорошо, я увижу по твоему лицу, что тебе сытно, тепло и светло. Я увижу, что ты поправился, отъелся.

И вдруг ты посмотришь на меня так, как смотрел в первый наш с тобой раз: без улыбки, торжественно, как в горе.

И не любовь, Сереженька, нет, а жалость сожмет мое горло. И я хрипло скажу: «Дурак. Какой дурак!»

И ты возьмешь меня за руку, сожмешь мои пальцы до хруста, вцепишься в мою руку, и я вспомню твои руки.

Да, я все знаю. Но я знаю, что и потом ты не полюбишь меня. Тебе этого не дано.

Я бегу на каждый телефонный звонок. Я злюсь, когда соседи слишком долго говорят по телефону, мне все кажется, что он стоит в телефонной будке и не может дозвониться. Я сижу в пустой комнате, не зажигая света. Сплю с открытыми глазами.

— Вот я и пришел, — слышу я, — вот я и пришел… Я не мог подойти к тебе там… Но теперь все будет хорошо…

Я протираю глаза. Никого нет. Даже странно, откуда этот голос. А может быть, он не позвонит, а сам придет? А. может, он уже приходил?

Может, он позвонил в наш звонок, когда я выходила из комнаты? У нас ужасно тихи?! звонок, я могла его не услышать. Я выхожу на лестницу и звоню в свой звонок. Нет, звонок работает нормально — в коридоре отлично слышно.

Я свешиваюсь в лестничный пролет: вот чьи–то шаги. Легкие. Женские. Вот опять чьи–то. Тяжелые, старческие.

Я подхожу к лестничному окну.

… Я лежу на сыром асфальте. Вокруг меня толпа. Дождь. Темнота. Желтые фары и дождь в их свете. Как тогда, когда увозили Альку…

Серега Волнягин в пальто, надетом прямо на трусы.

— Я ее знаю, — говорит.

— Знал, — поправляют его…

Меня привозят на завод в машине с черной каймой…

Этот театр я разыгрываю, глядя в окно, пока вдруг сама не понимаю, что это театр. Мне становится смешно, я хохочу как ненормальная. И это опять театр. Одного актера и одного зрителя.

— Я сволочь, — говорю я вслух, — я дура и сволочь… Я плачу, прижавшись лбом к оконному стеклу. Мне становится легче.

— Свадьбы не будет, — говорит Алька, — я раздумала жениться…

— Что так?

— Так…

— Все–таки?

— Да ну! — она пожимает плечами.

— А без жестов?

— Я ехала в метро… Уже поздно было, народу мало… И, как в кино, он навстречу… Я вниз, а он наверх… Он меня не видел, он был с девушкой… Она плакала и что–то говорила ему, у нее было такое же лицо, как у тебя иногда бывает… А он… Он так брезгливо на нее смотрел… А она плакала и все чего–то добивалась… Я подумала, что она может сейчас пойти и утопиться…

— И это все?

— Да.

— Он был после этого?

— Он пришел в ту же ночь… Сразу после этого он пришел ко мне.

— А ты?

— Я сказала, чтоб он больше не приходил.

— Ты с ума сошла.

— Почему? — она с кривой улыбочкой посмотрела на меня.

Я не знала за ней такой улыбочки.

— Я два раза ничего не решаю, — сказала она.

Я знала, что это так, я знала, что спорить бесполезно.

— Почему мы с тобой такие несчастные, Алька? Ну почему?!

— Спроси что–нибудь полегче, — сказала она.

— Но все равно я хотела бы быть такой, как ты, Алька!

Она неожиданно стыдливо улыбнулась и пожала плечами.

У нее было усталое, бледное лицо.

— Ложись, я дам тебе чаю в постель, — сказала я.

— Нет уж, лучше я, — ответила она и вдруг блажным голосом заорала:

Ах, я дура, дура, дура,

Дура я проклятая,

Четыре дуры в мово Юры,

А я дура пятая!

И пошла отплясывать босиком. И не было в этом никакой истерики.

И у меня на душе было тихо и спокойно, как после дождя.

Все заладили одно и то же: «Ну, теперь ты от нас уйдешь… Ты теперь будешь сниматься в кино! Это надо же — так повезло».

Я молчу. Мне действительно повезло: моя физиономия попала в «Экран». Это надо же! Я ведь все время поворачивалась спиной к аппарату, чтобы не быть заметной в массовке, один раз случайно попала в камеру— пожалуйста, сразу же в журнал. Как будто кто–то придумал посмеяться надо мной как можно злее.

Машинистки из бюро, наверное, скидываются, чтобы кормить меня «Белочкой», наши старухи совсем очумели: считают меня компетентной во всех вопросах, касающихся кино и театра. Мало кино и театра — так даже модных фасонов одежды.

— А ну–ка, изобрази что–нибудь, — говорит сивоусый начальник охраны.

— А ну–ка, стрельни, — отвечаю я.

Он смеется, делает мне козу и говорит нараспев:

— Ар–ти–и–и–стка!

У меня заболел зуб, и я пришла в заводскую поликлинику. Раздутая щека, слезы градом.

— Что же ты плачешь, ты должна уметь делать вид, что тебе не больно, — говорит врачиха, — ты же артистка…

Я негодую, бледнею, но через некоторое время странную штуку начинаю за собой замечать: там, где никто не знает о том, что я «артистка», мне почему–то очень хочется об этом рассказать, и я дохожу до такого идиотства, что чуть ли не заявляю небрежно: «… А у нас в кино…» В минуты трезвого отношения к себе я способна посмеяться над этим, но этих трезвых минут все меньше: каждый встречный человек намекает на мою гениальность. Читали, дескать, смотрели. Вот Яшу Огонька вырезали, и Серегу Хромова вырезали, а тебя оставили.. А что же говорить об «Экране»! Где дальше–то намерена сниматься?