Array Array - Марина

Когда он был помоложе, хотя уже и не очень молодым, он несколько раз впадал в ересь, с дерзостью фокстерьера вцеплялся в ухо какого–нибудь театрального медведя, бывал сбит, отброшен, но уцелел и, несмотря на возраст, явно готовился к новому вздорному нападению. В эту ночь он оказался на набережной потому, что ему было некуда деться. Недавно закончилась премьера его нового спектакля, состоявшаяся под занавес театрального сезона. Если б завтра же театр не закрывался на два месяца, имело бы смысл серьезно разговаривать–с актерами о премьере, но театр закрывался и разговор был бесполезен — за два месяца всё позабудут.

Премьерой Покровский был недоволен. Он не остался на обсуждение спектакля, симулировав сердечный приступ. А впрочем, приступ мог случиться, как это не раз бывало с ним на худсоветах, потому что он физически умирал от надоевшей терминологии: «сквозных действий», «сверхзадач», «режиссерских задумок» и прочих понятий, которые в устах большинства звучали абракадаброй.

Пойти домой он тоже побоялся — будут звонить, справляться о самочувствии, рассказывать, в каких словах и кто хвалил или ругал спектакль. Разговоры, разговоры, разговоры…

А ночь была хороша. Хороша потому, что действительно хороша, а еще потому, что такая вот белая питерская ночь, именно эта ночь, могла оказаться последней в его жизни. Он любовался небом над Петропавловкой — всегда оно на этом участке разное: от бледно–зеленого до серо–багряного, от теплого до пронзительно–холодного. Сейчас оно было воспаленно–желтым, каким–то искусственным, будто среди бела дня зачем–то зажгли электрическую лампочку.

Мимо прошла девушка, громко разговаривая сама с собой. Это нередко случается в Ленинграде, а вот в других городах, пожалуй, он такого не видел.

Интересно, что она говорит? Кому что доказывает? Кому не посмела или не сумела сказать о любви или ненависти? А может, просто городская сумасшедшая? Он любил слушать всяких чудаков, запоминать накал их интонаций — они умеют так странно сочетать в себе театральность и живую боль, — это то сочетание, которого он всю жизнь хотел добиться от актеров.

Покровский повернул назад и пошел за девушкой легкой своей, бесшумной походкой. Нагнал. Шел по пятам. Прислушивался. Наконец услышал:

—…Тяжелозвонкое скаканье по потрясенной мостовой… — говорила девушка.

Стихи! Она читала их не так, как читают готовящиеся к экзаменам школьницы, но так, как читают поэты. Не актеры.

Чеканка ее шагов по граниту набережной. Чеканность интонации. Она была точна и прекрасна. Ему захотелось заговорить с девушкой, он ускорил шаги, нарушил дистанцию. Она обернулась, застигнутая на полуслове. Потом испугалась. Побежала, нелепо размахивая тонкими худыми руками.

Не сумасшедшая, подумал он. Может быть, завтра она придет ко мне. Узнаю ли я ее? Нет, ко мне она не придет. Такие приходят редко.

Над Петропавловкой занималась заря.

Вот и встретились они, и никогда не узнают, что это была их первая встреча. Удивительно, не правда ли?

Ей было двадцать два года, хотя иногда казалось, что больше. Или меньше. Очень уж у нее было подвижное лицо, и потому она совершенно не знала сама себя — зеркало давало неверное представление. Бывают такие вот незеркальные люди — никак не схватишь ни выражение их лица, ни миг души — все меняется, колеблется, распадаемся и складывается в новый узор, как стеклышки в калейдоскопе. Трудно описать ее внешность. Очевидно только, что она сделала все возможное, чтоб эту внешность испортить. Красивые глаза закрыты безобразными очками, прекрасное сложение испорчено сутулостью, ноги — плохими туфлями. Но если устранить все эти недостатки, есть опасение, что образ распадется и она станет такой же невидимкой, как другие милые молодые Девушки, что проходят мимо нас по улицам, не задевая и не останавливая на себе нашего взгляда.

Как определить ее главную черту? Какой бы хоть приблизительный ярлычок нацепить на этот характер, чтобы читатель знал, с чем его сравнить?

Наверное, прежде всего ее можно назвать человеком, который умен задним умом, ступив за порог, после драки кулаками… Бывают такие странные, совсем не глупые люди, теряющиеся в острых разговорах и острых ситуациях. Способные поступить или сказать умно по размышлении, они никогда не могут воспользоваться моментом, поймать миг удачи. Они могут часами с тупым умилением слушать речистых глупцов и, только оставшись наедине с собой, догадаться, что те глупы, а уж тогда начинаются возражения, само собой — бесполезные, обращенные в пустоту.

Неспособность к бойкости общения делает таких людей скованными, некомпанейскими, диковатыми. Мыслить вслух на людях они вообще не умеют, а потому не очень верят в себя.

Кстати, есть прямо противоположный человеческий тип — тот, что живет и мыслит только на людях, для которого не существует внутренних событий жизни души, но только события публичные, внешние. Ведь часто приходится слышать, как совершенно серьезные люди советуют какому–нибудь бойкому остряку и блестящему сплетнику заняться литературой и начать записывать свои болтливые истории. Если человек следует этим сове: там, то почти всегда понапрасну теряет время.

Так вот… Наша героиня — девушка некрасивая, неостроумная, по самой своей сути одинокая.

Но если хотите знать, то все это совсем не так. Такой человек живет тихо и незаметно до поры, то ли спит он, то ли просто прячется от людей, а потом вдруг является перед нами — и мы не можем понять, да уж он ли это? Пока болтали мы с вами,. судили–рядили, суетились и спорили, он сумел одним скачком догнать и опередить нас. Как это произошло? Чем он занят в своем одиночестве? Какие истины выясняет в беседах с самим собой. Но Марина Морозова вовсе и не считает себя одинокой. У нее есть собеседник. Вернее, даже несколько собеседников, которых она даже будто видит рядом — кого–то справа, кого–то слева, кого–то впереди. Она обращается к ним с разными интонациями — с любовью и страхом, с упреками и надеждами. Она задает им вопросы и ждет ответа, и получает ответы, и снова спрашивает…

Это не совсем норма?.. Мы с вами не такие, не правда ли? Но что мы вообще знаем о норме? Спать в белую ночь — это норма? Ходить с наглухо застегнутым лицом, всегда помня о существовании других, которые осудят, — это норма?

Но вот идет по улице человек и беседует с кем–то, кого мы не видим… Автор утверждает, что это и есть норма. Автор готов видеть этих несуществующих собеседников героини: взметнулось крыло плаща, сверкнул цилиндр…

Какое удивительное небо над Петропавловкой! Ей до слез обидно, что она одна видит это небо. И вместе с тем так прекрасно быть одиой–единственной обладательницей этого громадного гулкого города. Вот сейчас услышишь тяжелый цокот чугунных копыт…