Array Array - Марина

Разве позволил бы себе Грищенко откровенно спать на консультации? А Покровский дремлет, да еще уверяет, что нужных ему людей не проспит. Нужные ему люди — всегда какие–то монстры, либо страшные внешне, либо с такими манерочками, что только диву даешься.

— Ни одного, — сказал Покровский после того, как кончилась очередная десятка.

— Позвольте, а Богданова… — возразил Грищенко.

— Да зачем она вам? Она же полная идиотка!

— Как вы могли увидеть, что она идиотка, если даже не открывали глаз?

— Я слышал. Интонации детского сада, интеллекта ноль. Жужжала, жужжала над ухом… Как надоедливая… таракатица… Уверяю вас, ничего из нее не получится.

Спорить пока было бесполезно. Надо подождать, пока Покровского кто–нибудь зацепит, и тогда поторговаться. Дело в том, что двойка по мастерству, поставленная хотя бы одним мастером, автоматически выключает человека из дальнейшего участия в конкурсе. Двойку может поставить не только Покровский, но и Грищенко. Надо только подождать момента. И Грищенко поставил плюс напротив фамилии Богдановой.

— Заходи, следующая десятка! — крикнул ассистент Кирилл.

Вошли еще десять человек. Покровский еле приоткрыл глаза. Зато Грищенко следил за всеми пристально, пытаясь смотреть на вошедших глазами Покровского, чтоб определить, на кого тот может прореагировать. Совершенно ни в какие ворота не лезла одна. Она была так ужасна, что Грищенко засомневался — вряд ли на такую клюнет даже Покровский, есть же, в конце концов, предел.

— Лазукова! — сказал ассистент.

Поднялась красивая длинноногая девочка. Есть на что посмотреть.

— «Стихи о советском паспорте», Маяковский, — сказала она.

Фигура хорошая, дикция безукоризненная. Грищенко радостно кивал девочке в такт стихам, сам не замечая этого.

— Хватит, хватит, — вдруг с какой–то брезгливой интонацией перебил девочку Покровский. — Вы кого из себя изображаете? Маяковского? Так вы на него не похожи. У него не было таких загробных интонаций. Я имел счастье слышать его в молодости и видеть тоже. Не то. Может, почитаете что–нибудь другое?

— Я приготовила это.

— Почитайте то, что вы не готовили. Ну, любое другое стихотворение…

— Я не знаю.

— Как — не знаете? Идете в актрисы с одним стихотворением за душой?

— «Зима. Крестьянин, торжествуя…» — вяло промямлила Лазукова и замолчала. Глаза ее наливались слезами. — Я басню могу…

И она прочитала «Ворону и лисицу», от которой Грищенко уже тошнило, да и Покровского, очевидно, тоже. К сожалению, Лазукова была бездарна как пень. А может быть, это просто влияние Покровского, грустно подумал Грищенко. Умеет Покровский разрушать красивые внешние образы.

— Сядьте, Лазукова. Лагутин! — вызвал Кирилл.

Поднялся сын Леши Лагутина. Грищенко в свое время конфликтовал с Лешей, презирал того за богемный образ жизни, за неразборчивость в знакомствах, потому на сына его смотрел с неприязнью, тем более, что и о сыне ходили не очень доброжелательные разговоры. Говорят, Виктор был лет в семнадцать замешан в какую–то историю, но выпутался. Потом, в восемнадцать, когда у Виктора были все возможности поступить в институт, он вдруг пошел в военкомат и был призван. Это несколько примирило Грищенко с младшим Лагутиным, однако он не мог заставить себя взять такого студента. Хорошо, что Покровский вяло согласился взять Виктора в свою мастерскую, если тот окажется на уровне.

— Знаете, иногда я чувствую вину перед Лешей, — сказал он Грищенко, — не так Леша был плох, не так мы с вами были хороши… Если парень потянет — возьму. Тем более что Леша не просил. Он такой — не попросит.

Младший Лагутин читал хорошо. Несколько холодновато, конечно, несколько более чем нужно профессионально, но хорошо.

— Витя, к первому туру приготовь что–нибудь попроще и поживей… Пастернак хороший поэт, но тебе его читать еще рано…

Грищенко поморщился от слов Покровского. Ну зачем абитуриентам знать, что Лагутин «свой», что мастер в нем заинтересован! Говорить об этом с Покровским бесполезно, тот отмахнется, скажет:

— Будто они не знают, чей он сын.

— Ну и пусть знают, а приличие соблюдать все равно надо. Одни поймут правильно, а другие…

— Чудакова! — выкрикнул Кирилл.

Никто не отозвался. Абитуриенты таращились друг на друга и пожимали плечами.

— Я спрашиваю, кто Чудакова? — громовым голосом повторил Кирилл.

Естественно, что Чудаковой оказалось то непонятное, бесполое существо, оскорбившее зрение Грищенко с самого начала. Она и поднялась–то не как люди — стул упал. Стояла и озиралась, как в лесу.

— Что читать будете? — резко спросил ее Кирилл. Видно, что ему она тоже не понравилась. И, будто отвечая на его враждебный тон, она так же враждебно сказала:

— «А судьи кто?»

— Стоп, стоп, стоп… Кто автор, название произведения…

По сути Кирилл был прав, оборвав ее таким образом, но Грищенко почувствовал, что дело не только в этом. Он понял, что эта девица вызвала у Кирилла такое же отвращение, как и у него, и что Кириллу не совладать со своим отвращением.

Грищенко Кирилл не нравился: из–за бороды, из–за джинсов, из–за нахальной повадки, присущей нынешним молодым, но враждебность к Чудаковой примирила его с Кириллом, они даже взглянули понимающе друг на друга, одинаково развели руками.

— По–моему, вам читать не стоит, — подбодренный Кириллом, сказал Грищенко.

Покровский, который только что безнадежно спал, вдруг вскинулся:

— Это еще почему?

От его вопроса Грищенко растерялся. Это только Покровский, оказывается, может проявлять свои чувства, сбивать людей с толку, высмеивать и выставлять их в дурном свете. А Грищенко нельзя.

— Очки, и все такое, — пробормотал Грищенко неуверенно, презирая себя за неуверенность.

— Снимите очки и читайте, — сказал Покровский девице.

— Грибоедов. «Горе от ума». Монолог Чацкого.

И девица, будто сорвавшись с цепи, начала читать.

Читала она хорошо, даже очень хорошо, Грищенко понимал это. Но была аномалия, которая вроде бы и подчиняла себе, и покоряла, и все же воспринималась как аномалия, а не норма. Она читала, и никто не осмеливался ее прервать: ни преподавательница сценречи, ни Кирилл, ни, тем более, сам Грищенко. Почему–то он боялся этой Чудаковой.

— Еще чего? — спросил Покровский, когда она дочитала до конца.

— А чего? — вопросом ответила она. — Что–нибудь потише…

— Могу Блока. «Девушка пела в церковном хоре».

И она читала Блока. Грищенко смотрел на ее сутулую фигуру, на стоптанные туфли, в которых она не постеснялась явиться на консультацию, на юбку, которая сползла куда–то на бедра, потому что была ей велика. Он отмечал все эти ее недостатки, пытался возмутиться ее расхлябанностью и неряшеством и — не мог.