Array Array - Марина

Первых, волевых, Покровский уважал, вторых же — любил. Его возмущала актриса, знающая Достоевского по халтурным инсценировкам, актриса, страсти которой разгорались только вокруг вопроса «дали или не дали роль», а все дружеские общения сводились к заигрыванию с театральной костюмершей.

Галя была не такая. Незадолго до ее смерти, когда Покровский сказал ей: «Я чувствую, что ты многое потеряла из–за меня», — она ответила: «Зачем жаловаться, если я была счастлива?»

И действительно, что такое жизнь? Сплошное служение театру? Красиво со стороны, но как скучно, как мало, как бессмысленно. Покровский знал великое множество людей, не читающих книг и не видевших ни одного спектакля в жизни, но сколько же среди них было людей самой высокой пробы. А бывает и наоборот: всё видали, всё читали — и только для того, чтоб скрыть свою пустоту. Отец любил говаривать: «Божье слово должны произносить чистые уста». Божьим словом для Покровского было слово Шекспира, Гоголя, Толстого, Достоевского. И он искал чистые уста.

Из–за двери, где находился танцкласс, чьи–то не столь чистые уста одухотворенно орали:

— Балансэ! Балансэ! Гранд плие! Сначала, все сначала! Вы, слонопотамы, смотрите вон на ту оглоблю! Она хоть музыку слышит, а вам слон на ухо наступил!

Нежные балерины предпочитают выражаться так. Они вообще очень странные, эти балерины. Носят какие–то несусветные трико самых ядовитых расцветок, гигиенические бинты на коленках, да еще при этом вечно задирают юбки, чтоб все видели трико и бинты. Что поделаешь — профессиональное бесстыдство, а уж профессия–то — тяжелоатлетам такую работу. Впрочем, каждая профессия несет в себе профессиональные болезни. Сейчас Покровский уже знает о себе — нет у него умения подавлять актеров, властвовать. А если кто и подчиняется сначала, то с перепугу: может, вежливость Покровского — это какой–то новый садистский метод издеваться над актером? Хоть плачь, а никак не сделать из себя Карабаса Барабаса.

Так, невидимая нитка с невидимой иголкой… Что придумает Маша? Он изо всех сил уклонялся от предварительных бесед с ней о первом занятии. Хотел, чтоб она сама. Она активная актриса, ей и карты в руки. Уж как она поджидала его у театра, напрашивалась в гости — избежал, уклонился. Нарочно уклонился, чтоб, не дай бог, не направить её по–своему, не сбить с толку, не внушить свое представление о первом занятии.

Вот с Кириллом хотелось поговорить, но Кирилл к этому не стремился.

Курс поделен на две части, потому что мастерством заниматься большой группой сложно. Половина — у Машеньки, половина — у Кирилла.

Вот и звонок. Так, что там в расписании? У Маши «мастерство». Заглянем к Маше… Ага, третья аудитория… Пойдем в третью. Покровский вошел тихо, сделал жест, чтоб не вставали. На лобном месте стоит Сирано де Бержерак (в просторечии Игорь Иванов).

— Как вы будете разговаривать, с сенегальцем? — пытает Машенька.

— По–английски.

— Он не знает английский, он очень слабо знает русский.

— Буду говорить медленнее.

— Уже теплее. А еще?

— Не знаю.

— Так. А кто знает? Безмолвие. Потом — робкая рука Чудаковой.

— Медленно и с акцентом, — говорит Чудакова.

— Почему?

— Не знаю. Но с иностранцем мне хочется говорить с акцентом. Не употребляя падежей.

— Верно, хоть лишено всякой логики. А искусство, если хотите знать, и есть то, что житейски точно, но логически — абсурд. Только, пожалуйста, не записывайте мои слова. Это не абсолютное правило. Итак, это был последний вопрос. Теперь идем на улицу.

На улицу собралась, что–то задумала.

— Зачем на улицу? — тихо спросил Покровский.

— Пойдемте с нами! — ответила Маша.

Вышли (Мастер за студентами), дошли до Цирка, Машенька что–то пошептала ребятам. В руках у всех появились какие–то предметы: у кого ключи, у кого пилка для ногтей. Расселись вдоль трамвайных путей. Начали внимательно рассматривать рельсы, постукивать по ним, о чем–то озабоченно переговариваясь.

Первый же трамвай затормозил. Рыжая Ксана сердито, как на бездельника, посмотрела на вагоновожатого, будто вообще–то давно с ним знакома, но вот признает — с трудом. Потом «узнала», улыбнулась, сделала вид, мол, все в порядке, махнула рукой:

— Поезжай, все о 'кей!

Вагоновожатый поехал. Сорок минут просидели на рельсах с видом деловым и рабочим. Ни прохожие, ни вожатые подвоха так и не обнаружили. Вернулись в аудиторию.

— Молодцы, — сказала Машенька, — с жизнью справляетесь. Теперь то же самое — но в театре.

То же самое, но в театре, ничем не отличалось от того, что только что проделали на улице. Полная достоверность и — тоска.

— Стоп, — сказала Машенька, — а вот это уже и не театр.

— Почему? — раздались голоса.

— Потому что в театре на такую массовку смотреть скучно. А ну–ка — кто из вас кто? Минута на раздумье, разрешается говорить.

Остальные сорок минут играли в строительных рабочих. Играли бы и больше, если бы не звонок.

— Ну, вот вам и первый урок двух правд — жизни и театра. Сообразили?

— Да!

«Какая же она умница, — подумал Покровский. — Без болтовни, без разъяснений — одним показом обошлась. Впрочем, это ведь я ее пригласил. Браво!»

Так–с. Теперь в третью аудиторию должна перекочевать группа Кирилла, у них кончился танец и будет «мастерство».

Из хулиганства, что ли, Покровский спрятался за нагромождением серых кубов. Ему захотелось послушать, что будет говорить Кирилл, да чего там — подслушать, если уж быть откровенным. Кирилл свалился на Мастера неожиданно, в удобный для него (Кирилла) момент. Когда–то он кончил режиссерский, но режиссером не стал — в Ленинграде не устроиться, а провинция его не прельщала. Одно время он занимался организацией массовых праздников на стадионах и площадях, писал сценарии этих зрелищ и ставил их. Дело очень денежное, и почему Кирилл его бросил — неясно. Потом он каким–то чудом проник на киностудию, вторым режиссером, но и оттуда вылетел.

Он явился к Покровскому в тот момент, когда у Мастера лопнула надежда на работу с Сережей Аграновым — тот решил уехать в провинцию.

Покровский уговорил себя потерпеть Кирилла только потому, что надеялся скорей от него избавиться. Эта летающая тарелка должна была летать — как попало, куда попало, но летать. Авось пролетит и на этот раз. Мимо. По касательной.

— Ну, гаврики, — начал Кирилл. — Будем делать дело. Я человек деловой и трепа не потерплю. Начнем с азов. Оставим, входя на сцену, грязные галоши, клянусь своей красотой.

— Да–да, театр начинается с вешалки, — якобы вполне серьезно, без подвоха, сказала Анютка Воробьева.

— Правильно, старуха, — с готовностью отозвался Кирилл, который, кроме собственного, никакого другого юмора не понимал.