Array Array - Марина

— Крокодил! — захохотал Стасик. — Совершеннейший крокодил эта Жанка!

— А у тебя не спрашивают, — оборвала его Анечка. — Есть хотите?

Марина из вежливости сказала, что не хочет, но Анечка, к счастью, ей не поверила, потащила за собой на кухню — огромную и уютную, распахнула настежь холодильник и стала вытаскивать самые разные продукты. Она торопилась, кое–как взламывала банки с консервами, кое–как резала колбасу и сыр, и в этой ее торопливости было столько дружелюбия и гостеприимства, что Марина ее не узнавала.

Куда девалась манера цедить слова, строить презрительно–брезгливые рожи, за которые они с Ксаной так на Анечку злились, куда вообще девалась та противная соплюха!

Когда они пили кофе (чудесный, только что смолотый), явился Анечкин отец. Это был седой, но очень симпатичный, молодой почти человек с веселыми глазами и очень подвижным, породистым лицом. Где–то Марина этого человека уже видела, но где — не могла вспомнить.

— Здравствуйте, — сказал он, — а я так боялся, что вот сейчас приду домой — и у нас никого нет… Ты накормила гостей? Эй, вы сыты? Прекрасно. Так, а теперь я скажу, кто это. Вот он — Стасик. А ты… ты Марина. И я тебя, Марина, знаю… Ты, конечно, меня забыла! И где тебе помнить какого–то старого идиота с его розами…

И Марина вспомнила. Это было восьмого марта, когда она разносила почту и делала вид, что этот праздник не имеет к ней никакого отношения, ей совершенно наплевать, что кто–то его празднует, что кого–то поздравляют и кому–то делают подарки. И там, внизу, у почтовых ячеек, когда она раскладывала письма, к ней вдруг подошел какой–то человек (она плохо его разглядела) и протянул букет роз:

— С праздником, милая девушка! Осторожно, они с шипами.

А потом она очень долго, чуть не целый год, помнила эту фразу, эти цветы, и ее радовало, что так все–таки бывает.

Анечкин отец захохотал:

— «Мир тесен», — сказал Перпендикьяццо и смертельно побледнел, узнав в гениальной актрисе девушку–почтальона. Поздравляю вас, Марина. И вас, Стасик, тоже.

Стасик был на верху блаженства — его принимали всерьез, мало того: оказывается, о его существовании знал сам Анечкин папа.

— Ладно, ты сказки не рассказывай, скажи лучше: за телефон заплатил?

— Заплатил. Вот квитанция.

Марина впервые видела такие отношения в семье, и такая семья ей нравилась. Вспомнила своих родителей, долгую совместную жизнь вчетвером в одной комнате, придирки отца, робкую участливость мамы. И ей стало ужасно их жаль, жаль за то, что они не могли быть с ней и с Алькой такими благодушными, остроумными и легкими, не могли они приглашать в свой дом ее и Алькиных друзей. Теперь, когда они наконец–то перебрались в отдельную квартиру, зажили по–людски, между ними и дочерьми все равно уже была непреодолимая пустыня. С обеих сторон — чувство вины и жалости от сознания грубых ошибок в отношении друг друга. Это чувство было стыдным и недобрым, и Марина испугалась, что позавидует Анечке, перенесет на ее отца и на Анечку вину за то, что ее, Маринина, семья была такой неустроенной и неумелой. Но она вовремя вспомнила, что у Анечки нет матери, и отец, который так любит гостей, страшно одинок, наверное, и не от хорошего дарит розы почтальону. «Я б заставила его жениться», — подумала Марина. Раздался резкий звонок в дверь, отец пошел открывать.

— Папу надо женить, — сказала Анечка, — но у нас родственниками ничего не получается. Было несколько кандидаток, но все пытались навести свои порядки и чуть не свели нас с ума. Так мы и плюнули.

— Странно, я только что подумала об этом, — сказала Марина.

— Ничего странного, об этом думают все, кто приходит в наш дом.

— У вас удивительный дом.

— Ну так и живи у нас, пока эта крокодильша от тебя не смоется.

— Как — живи?

— Так и живи. У нас есть комната. Того брата, который в Амстердаме. Он корреспондент.

— А что, и правда, Марин, а? — оживился Стасик, почувствовав в этом выгоду и для себя.

Марина вспомнила про шкафы с книгами, про настольные лампы с шелковыми абажурами, и как, наверное, здорово читать книги в тихой комнате при свете такой странной настольной лампы. Анечка, будто угадав ее мысли, сказала:

— У нас есть все греки. Это как раз для тебя.

— Почему ты так решила?

— Откуда я знаю? Так мне кажется.

Стасик про греков слышал, наверное, впервые, но счел нужным поддакнуть:

— Да, да, Марин, это для тебя!

— Гляди–ка! И он тоже. Все знает, все понимает— только без хвоста, — захохотала Анечка.

— Чего–чего? — не понял Стасик.

Марина, чтоб не дать ему ударить в грязь лицом, сказала:

— Это из «Маугли», помнишь? Обезьяны так говорили.

— А, ну конечно. Как это я позабыл!

В прихожей между тем происходил базар с раскатами, отдающими Кавказом. Марина невольно прислушивалась к тому, что там творится. Кроме Анечкиного отца там явно было еще трое. Двое кричали как резаные, третий молчал, потому что кричали явно на него.

— Ара! — кричали два голоса оптом и в розницу. — Ара!

Ара молчал. Видно, сильно провинился. Анечкин отец старался, судя по интонациям (слов не было слышно), утихомирить разбушевавшихся кавказцев.

— Чего они так напали на этого Ару? — спросила Марина у Анечки.

— На какого Ару?

— Ну, они все его ругают: «Ара! Ара!»

— Никакого Ары там нет, просто по–грузински «ара» и значит «нет». Видно, они не согласны у нас обедать и тащат папу в ресторан. Это режиссеры из Тбилиси.

Всем стало ужасно весело, хохотали до упаду.

— Похищают, похищают, похищают, — мелькнул в дверях Анечкин папа, — вернусь поздно. Укладывайтесь без меня.

— Ладо! Датико! — заорала Анечка, не сходя с места. — Не спаивайте папу!

— Ара!

— Ара! Ара! — отозвались из прихожей, потом хлопнули дверью.

— Ну так как? Останешься у меня? — спросила Анечка.

Марина замялась, но лишь на мгновенье, потому что тон у Анечки был искренний и просительный.

— Останусь.

— Вот и хорошо. А Стасик пойдет домой, то есть в общежитие.

Стасик сгорбился от огорчения, но поплелся к прихожей. Одевался он долго, будто ждал,, что Анечка его остановит. Но она лишь сунула ему в руки огромный зонт.

— На, кто–то у нас его оставил, можешь пользоваться. Теперь ты ленинградец.

— Зачем ты с ним так? — спросила Марина, когда Стасик, ушел. — Ведь он тебя любит.

— Он не меня любит, а тебя…

— Да что вы все, очумели?

— Ах, значит, не я одна так думаю?

— К сожалению.

— Ладно, не бери в голову. Давай картошки почистим, сейчас Валя придет.

— Странно.

— Что странно?

— Ты с ней так обращалась, а сама…

— Не напоминай мне о том случае, ладно? Я просила у нее прощенья, и она простила. По–настоящему простила, от души. Она, знаешь, в глубине очень настоящая. Просто я поначалу не поверила в ее услужливость, думала — подхалимка. Знаешь, я в нашем милом доме видела слишком много подхалимов, вот мне и показалось.