Array Array - Марина

— Я все–таки не так стара, чтоб трогать младенцев. Остальной вечер Стасик помнит смутно. Помнит, что без конца приходили люди, самого разного возраста и вида: от шикарных джентльменов, которым эдак под сорок, и до ровесников. Курили, беседовали, рассказывали какие–то истории о всем известных, но отсутствующих людях. Краем глаза он следил за Таней, но она куда–то отодвинулась.

— Ну вот, а Муля, вместо того чтоб спеть «жена моя», спел «Сестра моя». А этот нашелся и отвечает: «Так ты сестрат? Не знал я ране…»

— А Кася оболванила фермера с ранчо.

Какая–то девица, не пойми сколько ей лет, на все рассказы говорила:

— Я знала Мулю, я знала Касю… Ну как же, Муля! Ну как же, Кася!

Стасик задремал и многое пропустил мимо ушей, но его разбудила Таня.

— Мальчик, не спи! — кричала Таня через весь стол. — Ты же видишь наконец богему. И как тебе богема? Так, что спать захотелось? Вижу. Вот, посмотрите

На спектакль пришел Володя Рокотов, и я решила взять его с собой на свадьбу Игоря и Ксаны. Старик со своей неуклюжей грацией намекнул мне, что лучше бы я явилась не одна. Несмотря на всю бестактность его намека, я не обиделась: знаю, почему он так говорит. Поднимает мой авторитет. Одинокая женщина много теряет в глазах общества. Как и одинокий мужчина, кстати. По крайней мере, судьба у того же Володи сложилась бы несколько иначе, если б у него была умная жена со сворой блестящих приятельниц. Жены и их приятельницы создают репутацию, тот самый загадочный ореол вокруг человека, который, с одной стороны, есть дым, а с другой приносит всякие блага, даже вещественные. Уж тогда бы Володину кандидатуру не отвели бы четыре года назад, когда Старик набирал предыдущий курс и хотел взять Володю себе в помощники. В чем дело, почему, никто не мог толком объяснить, но, несмотря на громкое заступничество Покровского, Володю отмели. Он не огорчился, а если огорчился, то виду не подал, зато бедный Старик до сих пор чувствует себя перед ним виноватым и избегает встреч. Хотелось их помирить, а заодно переадресовать похвалы Покровского, потому что он хвалит меня за то, что придумано Володей. Старик прятался от меня перед началом занятий, мне и пришлось обратиться к Рокотову.

Видеть Володю мне всегда грустно, мы ведь знакомы с институтских времен и вот дожили до одинакового положения старых холостяков — людей нелюдимых, непарных и эксцентричных. А когда–то… впрочем, видно, не судьба. Я была на много лет выбита из колеи своим бывшим мужем, развод, как и бывает, ничего не облегчил, и оценить Володю я тогда не смогла. Слишком много лет это длилось, чтобы дождаться… А потом Володя заделался в старые холостяки, не сдвинешь его на любовные подвиги… Но я и не сдвигала, хотела только, чтоб он меня простил. Он и простил от щедрот своих. Теперь приятели. Держим кошек, сажаем цветы и помогаем друг другу, когда это нужно.

Володя ради случая принарядился, то есть сменил драные джинсы на новые («Ленодежда», цена 4 руб. 85 коп.), грязную ковбойку на чистую. Он убежден, что одет как для приема в посольстве. Впрочем, эта неважная одежда сидит на нем великолепно, и смотреть на него приятно.

Но до свадьбы мы с ним не дошли. Уже перед самым Ксаниным домом с нами поравнялась и шумно затормозила громадная машина с рефрижератором.

— Владимир Петрович! — заорал шофер.

Встреча была бурной. Судя по обращению, шофер был из Володиных питомцев, хотя и выглядел старше Володи. И немудрено — Володя занимается с детьми лет с двадцати двух, когда и сам–то был мальчишкой.

— Куда едешь?

— В Ригу.

— В Ригу, значит? А назад когда?

— В понедельник буду дома.

— В понедельник, значит… Сегодня у нас пятница… погоди, погоди… Маша! — Володя обратился ко мне. — Сможешь сделать для меня одно дело?

— Конечно.

— В воскресенье позвони вот по этому телефону. Скажи, что я ненадолго уехал. В понедельник вернусь и зайду.

— А куда это ты уехал?

— Да в Ригу, наверное… В Ригу, Сергей?

И, не дожидаясь комментариев, Володя уселся в машину, мотор взревел, и я осталась одна. Да, надежный кавалер. Но я поняла, что завидую его свободе, подвижности и молодости.

Застала я уже спокойную, не свадьбишную атмосферу. За столом сидел только наш милый Мастер, одинокий, как сыч.

— Любуюсь на деток, Маша, — сказал он мне.

— И как — нравятся?

— Не знаю. Слишком умны. Слишком логичны. Благопристойны, как старички.

Я знаю Мастера двадцать лет, знаю, что уж caм–то он всегда был образцом благопристойности (скажи ему об этом — обидится), но, как всякий романтик, убежден, что пристойность — плохо. Да и нет у нас на курсе никакой особой благостности, это только он один и может не замечать происходящего. Для меня же почти каждое лицо — кричит. Но расшифровывать ему эти лица не собираюсь. Он человек опасный. Не дай бог что–то узнает. Ведь обязательно вмешается, обязательно наломает дров. Потому–то я так яростно охраняю студентов от Старика.

Уж Клим Воробей вылетел бы непременно, если б Покровский его разглядел. Но выгони Клима — и он пропал. Нагловат и пустоват по природе, да и с девочками какие–то сложности, особенно с Лаурой. И с Кириллом связался…

Когда–то мне Кирилл вообще нравился. Наглость его казалась непосредственностью, недержание речи — искренностью и простодушием. Такие люди берут нас тем, что могут рассказать самую некрасивую историю о себе самом. Рассказать будто бы честно, с хорошей долей иронии по своему адресу, но только вот исчезает из этой истории постыдное, она становится этакой литературной новеллой, вызывающей у слушателя сочувствие. Мы и не замечаем, что рассказчик таким образом избавляется от уколов стыда и возводит в ранг честности свое отвратительное недержание речи.

Молодой же слушатель этих откровений, сам не замечая как, движется ко вседозволенности.

— Правда, Ксанка сегодня ужасно красивая? — подошла к нам Марина. Она не танцевала со всеми, а помогала Ксаниной матери собирать и мыть посуду.

— Убирайся отсюда, — ворчливо сказал ей Старик, я на тебя смотреть не хочу.

Она пожала плечами и отошла.

— В чем дело? — возмутилась я.

— В чем, в чем! — заворчал он. — Да ты знаешь, что она делает?

— Что она делает?

— Она печет пироги! — возмущенно заорал он. Печет пироги, представляешь?

— Ну и что?

— Да кто она такая, чтоб печь пироги? Я за нее Грищенко трех красавиц отдал, а она печет пироги!

— Да что ж такого в пирогах? — спросила я.

— Что у нее, силы лишние? А потом ходит как вареная. И плечи стали совсем невыносимые. Ну вот скажи: моя жена пекла пироги?

— Нет, ваша жена не пекла пироги!

Его жена! Скажет тоже! Его жена кашу сварить не могла, полы ни разу в жизни не вымыла. Счастливой женщиной была его жена. Не бог весть какая артисточка, не очень–то и красивая, никакая хозяйка, не очень умная. Но, как я вспоминаю сейчас, она все–таки была самой милой женщиной, каких я только видела. В нашем поколении, не говоря уж о поколении теперешних студентов, такой женщины просто не может быть.