Array Array - Марина

Пока я у двери искал по карманам ключ, я вдруг услышал Маринкин голос. Голос был веселый, как раньше. С кем это там она говорит по телефону таким голосом? Это, конечно, нехорошо, но я прислушался. Ну конечно! Называет его Сережей. Значит, тот, бывший. У меня прямо коленки затряслись, и плакать захотелось.

— Завтра не могу, — весело кричала она, — завтра я женюсь!

Представляю, как приятно ей щелкнуть этого негодяя по носу. Но что же это значит: «Завтра не могу»? Это значит, что послезавтра она может с ним встретиться? Нравится мне такое! Вышла замуж и побежала на свидание с первым любовником. А уж голос–то какой! Радости–то! Ну нет, моя девочка! Никуда ты не побежишь. Ни завтра, ни послезавтра. И какое право имеет этот негодяй ее звать? После того, как он с ней так поступил! Она будто услышала мои мысли и сказала там, за дверью:

— Сережа, — сказала она, — если тебе не трудно, то скажи… ответь… что во мне было не так, что ты тогда ушел от меня?

Я бы все отдал, чтоб услышать его ответ. Но его нельзя было угадать по ее словам:

— Ты говоришь неправду, Сережа… А мне так нужно знать это. Именно сейчас. Как мне страшно сейчас. Но это не телефонный разговор. Ладно, послезавтра позвоню. Пока.

Я услышал ее удаляющиеся от двери шаги и только тогда, выждав немного, вошел в квартиру. Нет, женюсь. И ничего этому ее Сереже не обломится. Так и шныряют кругом всякие. Умные очень.

Она смотрела на меня с какой–то обалденной улыбкой. Сияла, как семафор. Конечно, Сережам положены такие улыбки.

— Ты что такая веселая? — спросил я.

— Да так. Весна ведь…

— А, ну раз весна…

— Стасик, ты был в общежитии?

— А зачем это?

— Но ведь Игорь звонил… Они с Валей тебя ждали…

Лицо у нее сразу же изменилось. Ну вот, опять начнется проработка. Мне этих проработок совсем не хотелось.

— Не волнуйся, с ними я все уладил… — соврал я и увидел, что она поняла, что соврал. — Но зачем мы все обо мне… По–моему, ты тоже на репетиции не была…

— У нас послезавтра. Сегодня лагутинская Таня не может…

— И ты по этому поводу такая веселая? А может, тебе звонил кто–нибудь?

— Никто не звонил! — быстро сказала она.

И даже не покраснела! Вот удивительно. Нравится мне эта женская двуличность! Я только придумывал, как бы мне поостроумнее поймать ее. Но чтоб одной фразой.

Тут опять зазвонил телефон. Она убежала. Не возвращалась очень долго. Чуть ли не полчаса. Я как дурак подслушивал теперь уже у другой двери, но с кем она говорит — не понял. Она вообще почти ничего не говорила, а только слушала.

Что со мной произошло за это время — не в сказке сказать. Правда, многие говорят, что перед свадьбой всегда так бывает.

Вернулась она красная и встрепанная. На глазах слезы, зло расхохоталась.

— Что такое? — как можно равнодушнее спросил я.

— Интересные новости…

У меня мелькнула мысль, что опять звонили Иванов ли Ермакова. Жаловались на меня. Мне, конечно, стало нехорошо. Выслушивать от Маринки упреки мне надоело.

— Сеня… — сказала она.

Я про себя вздохнул с облегчением.

— Он объяснил, зачем мне звонил Сережка.

— Ах, все–таки звонил?

— Ну, звонил… Он был такой убитый, что я не могла повесить трубку. Он хотел встретиться.

— Но мне ты не сказала, что он звонил…

— Ты бы не так понял.

— Конечно. Где уж нам уж…

— Стасик, перестань, — устало сказала она, подумала довольно долго, а потом преподнесла какую–то путаную историю про бланки, наряды или что–то в этом роде.

— И получается, что виноват кто–то из двоих — Сергей или Кузьмин. Формально вроде бы Кузьмин, но…

По ее тону я понял, что Кузьмин в ее глазах выше подозрений. Но и Сергея ей обвинять не хотелось.

— Ну не может быть, чтобы Сережка! — в отчаянье крикнула она.

— Что ты так переживаешь, уж будто для тебя важно, что он лишний раз подлец…

— Если мы с тобой когда–нибудь разойдемся и я узнаю такую вещь про тебя, я тоже буду страдать. В тысячу раз больше. Потому что, кроме того, что я тебя люблю, ты еще и свой.

Разойдемся! Скажет тоже! Да за то время, пока я мучился из–за этого дурацкого звонка, я вдруг понял, что никому ее не отдам.

Ну а почему ты все–таки не сказала мне, что он звонил?

— Я же объяснила…

— Мало. — Значит, ты плохо слушал. И вообще забываешь, что я до сих жила, а не спала летаргическим сном. Даже ради тебя не могу сбросить со счета предыдущую жизнь и старых… друзей.

Этими словами она будто ударила меня. Хорошенькое дело — выходит замуж за меня, а думает про каких–то друзей, которые, если уж на то пошло, должны быть для нее пройденным этапом. Друзья! Технари, которые всю жизнь будут толочься в узком мирке своего производства, в то время как мы с ней…

— Хочешь есть? — она спросила мягко и примирительно, наверное поняла, что обидела меня.

— Нет, я был в шашлычной.

Она расстроилась. Не любит, когда я обедаю не дома.

— Нечего тебе целыми днями торчать на кухне и готовить.

— Но мне это нравится.

— А по–моему, ты скупая..

— Я скупая?!

Я шутил, а она чуть не плакала.

— У меня еще не было случая быть скупой, — совершенно серьезно сказала она, — я никогда не была богатой.

Удивительная у нее способность не понимать шуток, обижаться и делаться совершенно чужой. Такой чужой, что и не подойдешь. Я решил рассказать ей что–нибудь смешное, авось перестанет дуться.

— Сегодня на репетиции у Самого была такая хохма… Никифоров должен ударить Сидорова. Сидоров падает…. Он всегда падал в одно место, а сегодня упал в другое, потому что вчера, на репетиции второго состава, Сам изменил мизансцену…. А Никифоров не знает. И вот, не обращая внимания на упавшего Иванова, он подходит к тому месту, куда Иванов падал раньше, и начинает поднимать с пустого места несуществующий предмет… А Иванов валяется…

Она расхохоталась. Потом, подумав, сказала:

— Да, мне говорили, что Самому важнее всего результат и он плохо учит своих студентов элементарным вещам…

Ну, ясно. Она говорит это в воспитательных целях. Как это раздражает меня! Да и вообще — шито белыми нитками.

— Сам — гениальный режиссер. Он еще переплюнет Товстоногова, а тебе нравится въедливость нашего Мастера, потому что он бескрыл. Да весь четвертый курс говорит, что наш Мастер старый маразматик.

Я еще не договорил, но уже понял, что мы поссоримся. Но ведь я был прав. Я! И я должен был объяснить ей это, чтобы она тоже поняла.

— Неужели ты не видишь, что он не ушел дальше Островского? Вот посмотришь, он так и будет пичкать нас Островским. Купцами и сватьями. И всей этой мертвечиной.

— Стасик, ты дурак… — спокойно сказала она и перестала сердиться.

— Почему это дурак? Почему это чуть что — и я дурак? Другие обо мне другого мнения. Я не дурак…