Array Array - Марина

Да, но ведь Сережка тоже успел не только разлюбить меня, но и жениться на Светке за какой–то месяц, пока я была на съемках.

Сережка… Какие–то фальшивые наряды… Звонит мне и намекает на возврат былой любви… А сам думает: «Уж эту–то некрасивую дуру я обману». И стыдно не ему, а мне.

Но Стасик ведь не подлец? А он тоже предал меня. Значит, все–таки я, я виновата. Стасик просто глуп. И я не сделала его умнее. А настоящая женщина сделала бы. И умнее, и тоньше. Я только и могла что мелочно ему прислуживать да пилить. А о себе забыла. Наверное, из института вылечу. Ну и поделом. И деваться мне решительно некуда, и мой дом вроде не мой. Разве что на улицу?

На улице был снег пополам с дождем, но я люблю такую погоду, только противно, что ногам холодно, все там что–то хлюпает, расползается.

Та же одинокая дура, на тех же улицах, в тех же поисках одинокого, единственного этажа, где меня ждут. Меня, не кого–то. Прикосновение тех странных людей с их чудесными гравюрами, их вроде бы и не высказанная никак ласка подняла меня тогда. Но вот я снова проваливаюсь, ищу тот дом, тех людей, а их — нет.

Взглянула на окна квартиры Ани Воробьевой — свет горел только на кухне. Кто там сейчас? И кто там вообще живет сейчас? Но нет, меня это не касается…

Я мерзла и отогревалась в знакомых парадных — в той, с витражами, и в той, с белой статуей. В этом районе вообще живет мало народу — мало прохожих, мало входящих и выходящих в дома и из домов. Можно подняться по любой лестнице, посмотреть из лестничного окна на черную мартовскую улицу и увидеть тот же черный озябший сад, тот же снег пополам с дождем.

— Снегу–то было, снегу–то… обязательно быть наводнению, — поделился со мной прохожий. И его я знала, так же хорошо знала, как улицу и сад. Свет в кухне Воробьевых погас, но в других комнатах не зажегся. Неужели их дом сегодня будет пуст?

— Будет, будет, — снова столкнулась я со странным прохожим, посмотревшим на меня в упор совершенно кротким взглядом, не соответствовавшим напору его слов.

— Будет, — согласилась я, — будет наводнение. Опять загорелось окно на кухне Воробьевых. И я пошла к ним. Почему–то представила, что Аня дома одна и что именно ей я могу сказать…

Открыл мне Василий Михайлович. Он долго и странно смотрел на меня, не говоря ни слова. Я думала, что ему передалось мое смятенье, но нет, дело было не во мне. Он был как–то странно испуган и ошеломлен.

— Давно ты у нас не была, — наконец сказал он.

— Вот, шла мимо… — я подала ему свою озябшую руку. Наверное, от этого его рука вздрогнула.

Мы опять очень долго молчали, и мне было нехорошо оттого, что и в этом доме от меня отвыкли.

— А у меня только что сидел Шарый, — сказал наконец Василий Михайлович.

Опять мы разминулись с Левушкой. Это какой–то закон подлости — постоянно слышать о нем и не видеть ни разу, с тех самых давних–предавних пор.

— Мне очень жаль, — сказала я, собираясь уйти.

— Зато мне не жаль, что ты пришла, — вдруг грубо сказал Василий Михайлович, — я давно собирался сказать тебе.

— Что? Что? — испуганно отозвалась я, как будто могла предположить, о чем пойдет речь.

— Зачем ты писала мне письма? Ты поэтому сегодня здесь, а не там, с ним?

— Какие письма? С кем я должна была быть сегодня?

— Но ведь Анюта с Лагутиным пошли покупать вам… с этим… свадебный подарок.

— Никакой свадьбы не будет, да Стасик и вообще на репетиции… Его взяли в спектакль четвертого курса. К Самому…

— А… ну да, — ответил он, как будто бы что–то понял.

— Но какие письма? — спросила я.

— Ты не писала мне писем? — Он казался не только удивленным, но и напуганным.

И я вдруг поняла, о каких письмах идет речь.

— Меня просили писать эти письма. А кто — я не скажу, — ответила я.

— Мне неинтересно, кто просил тебя, но писала их ты. Ведь я угадал, что ты? Ведь ты?

Он смотрел так странно и заискивающе, так странно, нехорошо, что я не могла придумать более тонкого ответа. Я была груба.

— Я не имела в виду вас, когда писала.

— И ты никого не имела в виду? Ты могла писать без адреса? Ведь я угадал тебя. Как ты могла?! Ты же знала, что я не мальчишка, что это… низко…

— Я писала не вам, — повторила я.

— Не могла же ты не видеть… Не могла же ты не понимать… Ведь я… И сейчас… Зачем ты пришла сейчас?..

Он смотрел на меня так странно, таким выглядел серьезным и вместе слабым, что совсем не походил на того Василия Михайловича, вечно веселого, холодновато–добродушного, которому на все плевать.

— Я не вам писала! — в отчаянии, что ничем не могу ему помочь, закричала я. — Не вам, не вам!

— А кому? — вдруг быстро и трезво спросил он. — Должна же ты была кого–то иметь в виду?

— Да, да! Имела в виду! Одного человека на свете я могла любить так!

— Кого? Скажи, кого? И я докажу тебе, что это такое же дерьмо, как твой сопляк… Неужели ты не видишь, что плывешь по волнам, что связываешься с первым встречным, кто захочет…

Он был отвратителен мне.

— А чего хотите вы? — хрипло спросила я.

— Я? Я люблю тебя. Мне всего сорок. Я хочу помогать тебе, я привык думать о других, этим я и живу. Я знаю законы любви, которые ты все время нарушаешь.

— Какие это законы?

— По–мо–гать, понимаешь? Мужское дело помогать. А женское — принимать помощь. Ты ждешь помощи, ты в ней нуждаешься, но никогда не попросишь ее сама, я знаю. Даже не намекнешь. И твои сопляки думают, что ты сильная. А раз сильная — чего ж тебя щадить! Они не понимают, какое счастье — любить. Что это мужество. А то, что ты сама готова помогать им… За это не любят. Ну что из того, что ты на глазах у всех перекачиваешь свой талант в него? Почему ты сегодня здесь? Почему он на тебе не женится? Зачем ты мне врешь?! Человек, который дает обокрасть себя, вызывает злобу у вора. И ничего больше. Ты помогаешь им быть свиньями.

Он говорил все спокойнее, мучительная гримаса сошла с его лица, и я больше не чувствовала к нему той острой неприязни, которая была вначале. Я верила ему. Я была благодарна. Но я не посмела оглядеться вокруг взглядом хозяйки, хоть на секунду вообразить себя с ним, нет. Все, что он говорил, как бы не имело отношения ко мне. И вообще он был прав во всем, кроме одного: Стасик не был первым встречным. Я любила его, и это уже не зависело от меня.

— Ты уходишь? — вдруг опомнился Василий Михайлович.

— Да, я ухожу…

— Что же ты скажешь мне?..

— Мне жаль, жаль вас, а еще больше себя. Но теперь поздно. И я знаю законы любви. А любят ли меня — это ведь не так важно.

— Он тебя не любит.

— Я знаю.

— Знаешь?

— Да, знаю. И не вам говорить мне об этом. Вы же должны знать, что мне это больно… А мой талант… Вдруг его и не было?

— Был, — твердо сказал он, и поправился: — Есть. Прости, я чуть было не присоединился к тем, кто говорит, что его не было… А так говорят, ты должна это знать. Но я не верю.