Array Array - Марина

С этим вдохновением, я заметил, как и с любовью. Все ждут чуда с небес — и любви, и вдохновения. А может, есть труд любви? Труд вдохновения? Вчера, когда Маринка с Лагутиным репетировали свой рассказ, я увидел вдохновение. Знаю, что это было так. Потому мне и не захотелось делать им дурацкие замечания. А Жанка с Ермаковой полезли выступать. Они не з а м е т и л и. Как же они, такие специалисты по вдохновению, не заметили? А никакие они не специалисты. Им это совсем неведомо. Даже больше, чем мне. И любви они не увидят.

Первыми Кирилл потащил на площадку нас с Ермаковой. Пока я с Ермаковой не работал, я считал ее очень способной. Но это тот, прошлый я так считал. А вот когда столкнулся в отрывке, понял, что не могу. Она играет Островского так, как его уже сто раз играли, ну, в Малом, например. Не то что она сдувает с какой–то конкретной актрисы, нет, она сдувает со всех актрис. И отрывок превращается в какой–то водевиль, скользящий, поверхностный. А тут еще Кирилл со своей говорильней. Ну что за чепуху он несет!

— Валя, ты вся — порыв! Взметнулась к нему, перепугана, сердечко бьется. А ты, Клим, ты серьезен. Ты сейчас — Анна Каренина. Туда, под поезд, на самую середину и так далее…

— Кирилл, что это за ахинея, — раздается вдруг с порога голос Эммочки, — ну как она может сыграть, что у нее бьется сердечко? Ты, Ермакова, приподними задницу — будет вернее, вскочи — вот тебе и порыв! А почему Клим должен изображать Анну Каренину?

К таким явлениям мы привыкли. Когда Эммочка свободна, она является на Кирилловы репетиции и вмешивается, нисколько не стесняясь. Надо отдать ей должное — она нам действительно помогает.

— Приподнимись, приподнимись со стула, а уж что ты чувствуешь — то сама придумывай. Я тебе говорю действие, чувство — твое дело. Клим, побеги, споткнись, упади… Сделай вид, что ты не упал… Ага, правильно, вот этот сучочек в полу тебя интересует… поэтому ты сел на пол…

Репетиции с Эммочкой превращаются в сплошной цирк, она умудряется так все раскрасить, так обогатить движением, что, если до следующего раза мы не забываем хотя бы половины, и то уже смотреть интересно и ученический отрывок превращается в спектакль. Она возилась с нами весь академический час, а Кирилл, нисколько не уязвленный профессионально, смотрел на нее с гордостью, будто это он создал такое чудо природы, как Эммочка. Со звонком мы еще не кончили, но тут загрохотали кубы и из кулисы вылез Мастер. Мы все ахнули. Все–таки, знай Эммочка о его присутствии, она бы не рискнула вмешиваться в чужие дела. Хотя, может быть, и рискнула бы. Эммочку тоже надо знать. Но как Мастер прятался, и давно ли?

— Прекрасно! — как ни в чем ни бывало закричал он. Эммочка потупилась и покраснела. Умеет, оказывается, краснеть.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал ей Мастер, потом повернулся к Кириллу: — И с вами тоже.

— Бедный Кирилл! — вздохнула рядом Лаура. Я обернулся на ее вздох, и наши глаза встретились.

Последнее время мы часто встречаемся глазами, хотя раньше я домогался этого еще сильней, но она не смотрела на меня даже невзначай, не только в глаза — вообще в мою сторону. Болячка на губе, круги под глазами — недавно она переболела гриппом, платьице какое–то черненькое не в ее вкусе. И мне вдруг так стало ее жалко, как я никогда никого не жалел. Мне захотелось сказать ей: «Чего ты Кирилла жалеешь? Он не пожалеет. Это ты бедная. Болела, моя бедная. Лежала себе и думала. Горько тебе было думать. Горько, знаю».

И она вдруг улыбнулась смущенно, будто я и вправду сказал ей эти слова. Остановилась и продолжала смотреть на меня. Я тоже стоял и смотрел. Все налетали на нас, спотыкались, а мы стояли и смотрели друг на друга. Она все так же глупо улыбалась, а уж что творилось с моим лицом — не знаю.

Мы остались вдвоем в дверях аудитории. Не помню сколько это продолжалось. И вдруг к нам подбежал Игорь и сказал:

— Клим, слышишь, Клим! У Витьки Лагутина вчера умерла мама. Таня пришла. Ты сделал свой отрывок, иди к Витьке. Там надо помочь.

Я как–то глупо пожал плечами, все еще глядя на Лауру: вот, мол, что ж делать, мне надо идти. И только тут до меня дошло то, что мне сказали.

— Мама?

Я вспомнил, как Витька мечтал, что возьмет маму из больницы и они будут жить все вместе: мама, Таня, Танин сын и он. И именно в последнее время он все больше говорил об этом.

— Я тоже пойду, — просто сказала Лаура и протянула мне руку, — сегодня до меня очередь не дойдет.

Потрясающий мартовский день был на улице. Пронизывающе светлый, яркий, с капелью. Я шел, держа за руку Лауру, свою девушку, и торопился по странному делу. Несколькими днями раньше я бы еще подумал, имею ли я право помогать. Захотят ли помощи от меня, даже в таком трудном, неприятном деле, как похороны, но сейчас я был уверен, что кончается мое одиночество и я не только могу, но и должен помочь. Конечно, это были мелкие, эгоистичные мысли, но я не могу наврать и придумать себе другие.

Лаура, послушная, как ребенок, шла чуть позади меня и совсем запросто держала меня за руку.

Дверь в Витькину квартиру была распахнута настежь, обе половинки ее. Туда молча входили какие–то люди. Вошли и мы. Я очень боялся горя. Боялся слез, криков, воплей. Но все говорили тихо. Страшный, всклокоченный, с покрасневшими глазами стоял Витькин отец. Я узнал его, хоть видел в первый раз. Лицо было знакомо по кино. И мачеху узнал. Догадался. У меня было о ней представление как о молодой, красивой дамочка, которая раскатывает по курортам. Но это было не так.

Я увидел сиделку. Вот именно, сиделку. И лицо у нее было тихое и озабоченное, как у сиделки. Зачем ей, молодой женщине, этот старый, обрюзгший мужик, что она так тревожно следит за ним, не спуская с него глаз? Ну актер, хороший актер, а дальше что? Ведь видно же, что он тоже долго не протянет. И если б она была дрянью, то лучшего и желать не могла бы — будет богатой молодой вдовой. Так нет же! Эта девочка готова прямо–таки всю себя в него перелить — лишь бы он жил, не волновался, не мучился. Я это понял, понял.

— Алеша, — она как–то странно, звеняще произнесла его имя, — Алеша! Там ребята пришли. Наверное, к Вите…

— Да–да, — пробубнил он, — он там… идите, дети. Мы вошли в маленькую комнату. Витька сидел к нам спиной, сгорбленный, маленький. Повернулся. У него было завязано горло. И глаза тоже красные.

— А, Клим… — сказал он очень приветливо. — Я рад, что ты пришел. И Лаура…

Он посмотрел на меня, на Лауру и вдруг понимающе улыбнулся мне.

Удивительный человек Витька, и удивительно его поведение. Я знаю, что он страдает, знаю, что он очень любил свою мать. Ну какое ему дело до меня? До перемен в моей жизни? До сих пор, в кругу своих родителей и родственников, я встречался с другими проявлениями горя. Моя мать весь год болезни отца твердила, чтоб он поскорей умирал (она и в глаза говорила ему это), а на похоронах без конца билась головой о гроб, голосила, падала наземь и выла. То же самое проделывали она и ее сестры на похоронах бабушки, хотя последние годы жизни никто из них не хотел приютить бабушку и она слонялась от одной к другой, как деревенский пастух.