Юз Алешковский - Черно-бурая лиса

Маринка неожиданно разревелась.

— В чём дело? Не реви… От него попало? — спросил отец. — Да говори же, наконец!

Маринка вытащила из-за пазухи чью-то большущую фотокарточку и протянула моему отцу. Он засмеялся.

— След. Размер виден… треугольник… Отличная фотография! Ну и что?

— Клубнику ночью обобрали… Самую раннюю… Грядку вытоптали. Вот что! Целый день фотографию увеличивала. — Маринка перестала реветь.

Мама смотрела то на меня, то на клубничное пятно. Я молчал, вылавливая из окрошки кусочки редиски.

— Это только мальчишка мог сделать.

— Серёжа ночью спал! — сейчас же заявила мама.

— Мне даже сон снился про диктант в каменном веке! — сказал я, выйдя из-за стола и взглянув краем глаза на фотографию следа от сандалии Гарика.

— Может быть, ты знаешь, кто это нашкодил? — спросил отец.

— Он если и знает, то не скажет. Все они герои… Я и сама узнаю рано или поздно, — пообещала Маринка.

— А зачем тогда пришла? — сказал я.

— Я не к тебе, а к твоим родителям… Тётя Лида, мы решили по очереди сторожить клубнику. Сегодня Серёжина очередь. Можно ему пойти? Воришка наверняка ещё раз полезет.

— В ночь? Сторожить? Я всегда!.. У меня не то что… — я чуть не сказал «Гарик», — у меня воробей на грядку не залетит!

— Нечего выдумывать! Он никуда не пойдёт. А потом, у него переэкзаменовка. Ты разве не знаешь? Ночью он будет сторожить, днём спать, а диктанты?.. И почему именно Серёжа? — возмутилась мама. — Как помочь ему — никого, а сторожить — он?

— Почти все ребята разъехались. Гарик чем-то заболел, а Серёже жребий выпал. Там же шалаш и даже раскладушка.

— Нет, нет! К тому же у него гланды, — перебила мама Маринку.

— Гланды летом не действуют! — заявил я.

— Мне лучше знать! И вообще ночью можно испугаться и стать заикой…

— Про это я совсем забыла. Ладно. Найдём другого. — Маринка презрительно поджала губы и собралась уходить.

Отец, задумчиво ходивший из угла в угол, твёрдо сказал:

— Он пойдёт и будет сторожить! Всё. Я хочу есть.

— Ты что — шутишь? Я не усну всю ночь! Серёжа, откажись! — Мама взглядом пообещала рассказать отцу про пятно.

— А я не боюсь! — сказал я.

— Отказаться он не имеет права. Когда стемнеет, Серёжа будет в шалаше. Пока, Маринка. Не расстраивайся. Иди. Мы тут разберёмся. А тебе, — отец обнял маму, — я буду петь колыбельные песни. Пока не уснёшь. Я бы и сам с удовольствием провёл ночь на свежем воздухе.

— О! Не шути! Всё слишком серьёзно. Ты многого не знаешь. — Мама хрустнула пальцами.

Я сжался от стыда и страха, но вдруг во дворе заныла сирена и со свистом пронеслась «скорая помощь». Я бросился на улицу, Маринка за мной.

— Кому-то плохо… Бедняга!.. — сказала на бегу Маринка.

Жильцы снова высыпали на балконы.

Санитары с носилками вошли в подъезд. Ребята окружили машину, но никто не шумел. Маринка приглядывалась к их ботинкам и тапочкам, только сандалий ни на ком не было.

Потом в дверях показался санитар в белом халате. Он осторожно шёл спиной к нам. Я встал на цыпочки, стараясь разглядеть лежащего на носилках, и чуть не ахнул. На них лежал… Гарик!

Его тётка шла рядом с носилками и объясняла любопытным:

— Плохо… плохо… Рвало кровью, и понос опять же… Говорит: «Враги меня отравили…» Я в милицию ходила. Всё выяснят. Не двор, а лес дремучий…

Я спрятался за чью-то спину и похолодел от мысли: «А если он… если он… Ой, что я наделал! Почему я его не удержал?..»

Когда первый санитар поставил на узкие рельсы кабины колёсики носилок, Гарик неожиданно спрыгнул с них, пригнул голову и, растолкав ошеломлённую толпу, без оглядки побежал со двора.

Кто-то засмеялся. Санитары растерянно переглянулись, и тот, который шёл впереди, сказал:

— За такие шутки штрафуют!

Тётка Гарика от испуга не могла выговорить ни слова. Когда «скорая помощь» уехала, жильцы завозмущались:

— Каникулы только начались, а во дворе бедлам!..

— Шины спускают!

— Друг друга травят!

— А у меня пропала кошка, без которой я не могу жить!

— Крадут меха!

При этом все посмотрели на меня.

— За них надо взяться! Хватит!

Мы с Маринкой отошли в сторону.

— Правильно сделал, что убежал. Я сама все болезни на ногах переношу, — сказала она. — А негодяя всё равно найду.

— Слыхала про чернобурку? Может… тоже думаешь?

— Это чепуха. Сплетни. Я про клубнику думаю. Жалко…

Дядя Миша, который работал жокеем на ипподроме, спросил Маринку:

— Ну, как ягодки?

Он зимой специально для нашего сада выхлопотал у начальства два самосвала навоза.

— Хорошо. Каждая с ананасину. Только обобрал кто-то её. Ночью… — грустно сказала Маринка.

— Ух! — скрипнул зубами дядя Миша. — Я бы высек типов вот этим хлыстом! — Он и вправду достал из бокового кармана небольшой красивый хлыст.

Я вздрогнул и заторопился домой.

Отец и мама ещё не легли спать. Наверно, они ссорились. Мама сказала:

— Посмотрим, куда заведёт тебя и всех нас твоя доверчивость.

— Во-первых, мне он никогда не лгал. Никогда. Во-вторых, я не такой лопух, чтобы не заметить вранья.

— Так, значит, я лопух?

— Ты в любом случае не лопухиня. — Мой отец засмеялся.

Я тоже прыснул в кулак за дверью.

— И ты ни на йоту не сомневаешься? — спросила мама. — Хотела бы я иметь твой характер.

— Ни на йоту, ни на альфу и ни на омегу… Кстати, что это за пятно? Смотрю, смотрю и не могу понять, — поинтересовался мой отец, а я закрыл глаза и опустил руки: «Вот оно! Лучше бы я сам всё рассказал».

Мама на секунду замолчала, и у меня почти перестало биться сердце. Потом как ни в чём не бывало соврала отцу:

— Это… случайно. Я бросила ватку с марганцовкой в окно и промахнулась… А что?

— Ватку, говоришь? Странно, странно… Липкая марганцовка.

Я даже рот раскрыл от удивления: вот это мама!

Я обрадовался неожиданной выручке, но тут же тоскливо вздохнул: всё равно придётся выкладывать про клубнику отцу. Всё же я решил подождать до завтра и хлопнул дверью, как будто только что вошёл.

— Пап! — сказал я. — Я пойду.

Хотя ещё не совсем стемнело, мне не терпелось налечь в шалаше. Отец даже не взглянул на меня и взялся за книгу. Я понял: он не поверил маме, так пак не был лопухом, и догадался, что пятно клубничное и, значит, мне известно кое-что про кражу в школьном саду.

А если мой отец чувствовал, что я привираю, то он переставал со мной разговаривать, пока я не выложу ему всё начистоту. Всё же я попытался разговориться:

— Вот что бы ты стал делать, если бы к тебе подошёл твой товарищ и позвал на нехорошее дело? А ты не пошёл, и тогда он сам пошёл… А?