Тревожная служба

— Все в порядке, товарищ Беккер! — Он вытащил сигарету. Цорн щелкнул своей зажигалкой. — Теперь нужно предоставить это дело тем, кто должен его решать. Самое важное, что он остался у нас и мы предостерегли его от роковой ошибки.

Он, конечно, был прав. Ничего иного он и не мог сказать. И тем не менее я спросил:

— И что будет с ним дальше?

Секретарь, чуть усмехнувшись, посмотрел на меня, словно хотел сказать: «Ты слишком торопишься!»

— Все будет сделано, чтобы разобраться в этом инциденте. Найдется портфель или нет, но правда будет установлена. — Он помолчал и, вновь улыбнувшись, спросил: — Или ты сомневаешься в этом?

Прежде чем я успел ответить, вмешался Цорн:

— Это все выяснится, Ханнес. — Но, заметив осуждающий взгляд Беккера, быстро поправился: — Товарищ фельдфебель. — Он незаметно ткнул меня в бок, но я, конечно, тоже не остался в долгу.

Секретарь, словно ожидая, пока мы успокоимся, задумчиво смотрел в сторону, потирая подбородок. Потом он строго произнес:

— Вальтер Борк должен отвечать. Он готов понести наказание. Я с ним говорил. — Он положил руку мне на плечо. — Этот разговор состоялся благодаря тебе. Попытка побега из республики — несомненный факт. Но он все же остался. Это тоже факт. Ты ведь этого хотел, так?

Я почувствовал легкое смущение, но не от его похвалы, а от того, что́ должен был сейчас сказать.

— Есть еще кое-кто, заинтересованный в том, чтобы Вальтер Борк остался здесь... — Я заметил, что Цорн одобрительно кивает, и закончил: — Его дочь Ута. Если бы она скрыла письмо...

Секретарь не дал мне договорить:

— Да, для нее это было тяжелым испытанием.

Все умолкли, тишину нарушал лишь шум мотора. Вот и первые дома Штейнберга. В деревне начинался обычный день.

У кафе «Зальцбруннен» стоял почтовый автобус, Штейнберг — его последняя станция. Шофер, облокотившись о раскрытое окошко, как обычно, крикнул своим звонким голосом:

— Отто, один кофе! Да покрепче!

Изнутри донесся голос;

— Сейчас подам, по-турецки.

Мы проезжаем мимо.

— К школе, — командует Беккер.

Школа еще пуста. Сегодня последний день каникул. На дворе хлопочет старый Биеншток. Он разгребает гравий на дорожках, выдергивает там и сям сорную траву, которая успела вырасти за то время, пока ее не топтали детские ноги.

У калитки Беккер скомандовал «Стоп» и повернулся ко мне.

— Давай твой автомат и иди, — сказал он и, обращаясь к секретарю, спросил: — Вы не пойдете?

Тот улыбнулся и подмигнул мне:

— Расскажешь ей все сам. Это, наверно, будет не скоро... — И, обращаясь к Беккеру, спросил: — Он ведь не понадобится вам сегодня?

Беккер отрицательно покачал головой. Уже выйдя из машины, я сказал:

— Спасибо вам большое.

Прежде чем снова взвыл мотор, Беккер успел сказать:

— Передавай Уте от меня привет.

Я помахал ему рукой.

— И от меня тоже! — крикнул Цорн уже на ходу.

В стрельчатом окошке показалось лицо Уты.

Идя вдоль посыпанной гравием дорожки между цветами, посаженными папашей Биенштоком, и поднимаясь по узкой деревянной лесенке, я испытывал необъяснимое, незнакомое прежде чувство. Но я знал и другое: я очень люблю Уту.

Она не бросилась к двери, когда я вошел. Стоя у окна и протянув навстречу руки, она в немом ожидании смотрела на меня.

В окне виднелись ветви яблони, отягченные плодами. На небе ни облачка. «Цорн всегда правильно угадывает погоду», — подумалось мне.

Стояла зима 1968 года. Снежные заносы, пронизывающий ветер и сильные холода грозили парализовать всю жизнь. Газеты и радио ежедневно сообщали, что прилагаются героические усилия для сохранения нормальных условий жизни и снабжения всем необходимым людей, отрезанных от внешнего мира.

Может быть, некоторые не поймут, зачем я вспоминаю все это, но меня побуждает к тому один случай, в котором, как в фокусе, отразилось чувство товарищества и взаимной выручки наших людей в час испытаний.

Это произошло в горном Рене, расположенном на высоте почти 800 метров над уровнем моря, где в добрые старые времена на тощей горной почве люди в одиночку растили свой хлеб. Годовой заработок кнехта за ежедневный двенадцатичасовой труд не превышал 240 марок. Из родившихся здесь детей выживала только половина, так как врачебная помощь отсутствовала, да и молока не на что было купить. Люди жили в жалких лачугах и вечно впроголодь.

Здесь, в горном Рене, Тюрингия граничит с Гессеном и Баварией, и здесь пролегла граница между двумя германскими государствами, разделившая два мира. Местечко Франкенхайм в прошлом служило тем же, чем в Царской России была Сибирь: сюда ссылали неугодных.

Итак, в тот год в горный Рен однажды ночью неожиданно вернулась зима. Случилось это 6 или 7 мая. Снег и мороз были такими сильными, что старожилы не помнили подобных холодов даже зимой.

Не переставая выл ветер, крутила метель. Поднимаясь высоко в горы, вьюга гигантским белым полипом охватывала все живое. И трудно было представить, уцелел ли кто-нибудь в этом необъятном море снега.

...Пограничники выступили на пост. Свирепый норд-ост обжигал лица. В снежной круговерти трудно было дышать. Все дороги завалило, и только по кронам придорожных деревьев можно было определить шоссе Рейхманнхаузен — Франкенхайм.

— Здесь, надо двигаться в этом направлении! — Фельдфебель Янсен показал рукой и попытался забраться на снежную баррикаду. Вскоре воющая тьма поглотила парный дозор. Только интуиция и многолетний опыт пограничной службы помогали фельдфебелю находить верную дорогу.

Когда они достигли поселка, он показался им вымершим, погруженным в снежное море. Однако в некоторых окнах проглядывал свет. Со скрипом раскачивалась на фонарном столбе одинокая лампа. Свет от нее с трудом пробивался сквозь пелену метели, отбрасывая фиолетовые блики в снежную мглу...

Янсен служил здесь уже третью зиму. Год назад он твердо решил искать себе местечко поудобнее. «В конце концов, в других местах тоже пекут хлеб и охраняют границу! — думал он. — Пусть теперь другие дышат свежим воздухом и занимаются зимним спортом...» Он пошел к командиру роты и высказал свою точку зрения.

То, что Янсен все же остался здесь, объясняется не столько весенним теплом, пришедшим вслед за суровой зимой, сколько тем, что он познакомился с Петрой. Эта девушка была само совершенство, во всяком случае для Янсена. Она появилась словно наперекор лютому морозу и суровой зиме.

Сейчас, проходя по поселку, он пытается отыскать дом, в котором должна спокойно спать его Петра. Она ждет ребенка, но время еще есть. Врач говорит — еще две или три недели. «К тому времени снежные горы растают, должны растаять», — думает Янсен. Но он все же немного встревожен. Хорошо, если так, но кто знает? Дети никого не спрашивают, когда им появиться на свет. А врач не Петре, а именно ему многозначительно сказал, что было бы лучше, если бы она рожала в клинике в Крейштадте, где созданы все условия для рожениц.