Владимир Солоухин - Ножичек с костяной ручкой [авторский сборник]

Да и злости я уж не слышу в себе. Так хорошо на душе после этой теплинки, после этой речки! Да и Витька, в сущности, не плохой мальчишка — вечно он что-нибудь придумает. Придумал вот яйца стащить…

Ладно! Если он ещё раз стукнет меня промежду лопаток, тогда-то уж я ему не спущу! А теперь — ладно.

Мне делается легко от принятого решения: не бить Витьку. И мы заходим в село как лучшие дружки-приятели.

На жёлтую соломенную щётку, на зелёный жабрей будет мать класть длинные гибкие пряди ржи, пока не наберётся их столько, что можно связать в сноп. Тут-то и пригодится поясок, скрученный нами вчера на берегу пруда на лужайке.

Всю ночь мне снились золотые соломенные пояски, лежащие на зелёной траве. К тому же мне очень хотелось с матерью на жнитво, и я боялся, чтобы не проспать, чтобы она не ушла от меня. Кто тогда вовремя подаст ей поясок, кто тогда с радостью спрячется в тень от самого первого поставленного среди жнивья снопа, кто принесёт ей бутылку с квасом, спрятанную у межи в прохладной густой траве!

Но детский мой организмишко не успел, значит, отдохнуть к нужному часу. Ни рука, ни нога не хотели шевелиться. Глаза — как всё равно намазаны самым надёжным, крепким клеем, а по всему телу — тяжёлая сладкая истома. Такая сладкая, что ничего уж на свете не может быть слаще её, ибо она есть желание сна.

Мать пожалела меня и сказала:

— Ну спи, бог с тобой, я тебя запру снаружи. А когда ты выспишься и встанешь, первым делом умойся, потом выпей молоко, что стоит на столе. Лепёшка будет лежать рядом. А потом, если хочешь, сиди дома, а если хочешь — приходи ко мне. Дорожку ты знаешь. А на улицу ты вылезешь через подворотню, калитку-то я снаружи замкну — значит, ты через подворотню. Там хоть и нешироко, ну, да ты у меня ловкий, ты у меня обязательно вылезешь.

Тут всё закачалось вокруг меня, и я уснул крепче прежнего. Проснулся я уж не в полутёмной, не в серой, а в солнечной, яркой избе. По выскобленным половицам, по жёлтым, как солома, бревенчатым стенам, по струганым лавкам, по скатерти, пусть застиранной, но всё ещё белой, по печке, недавно побелённой с добавлением синьки, по разноцветной дорожке на полу — повсюду разлилось солнце. И не какое-нибудь там слабосильное, но солнце самого разгара лета, солнце страды, солнце жнитва.

Уж одно ощущение того, что выспался, есть наслаждение жизнью. Каждая клеточка налита до отказа жаждой жить, каждый мускул просит движения жизни. Ко всему этому ещё солнце, ещё чистые тёплые доски под босой ногой, ещё свежая вода в рукомойнике, а значит, и на моих щеках, глазах, губах. Ко всему этому ещё свежее молоко в кринке на столе и мягкая пшеничная лепёшка.

Я бессознательно (а не то чтобы думать о клеточках своего организма) наслаждался всем этим, и было у меня смутное ощущение чего-то ещё очень интересного и хорошего, что ждёт меня впереди, сейчас, вот-вот, может, даже в следующую минуту. Сначала я никак не мог вспомнить и понять. Но потом вдруг вспомнил: мне ведь предстоит из дому выйти на улицу, и не каким-нибудь там обычным путём, а через подворотню. Тут уж счастье моё подошло к пределу.

Однако, значит, не только взрослым доступно инстинктивное, может быть, стремление оттягивать немедленное осуществление того, что в воображении кажется истинным и верным счастьем.

Я сначала вылил остатки молока в кошачью лакушку, поманил кошку из сеней, и та сразу прибежала на зов. Тогда я решил, что раз кошка гуляла на улице, значит, пусть она съест молоко и я опять выпущу её за дверь. Присев на корточки, я долго наблюдал, как ловко она розовым язычком лакает белое-белое молоко. Наконец она выпила всё, облизнулась, широко раскрыла пасть с острыми белыми зубами и принялась умываться.

Я привязал к нитке бумажный бантик и пытался поиграть с кошкой, как делал прошлый год, когда она была ещё маленьким котёнком. Однако теперь кошка не захотела носиться по избе за шуршащей бумажкой. Правда, она постреляла за ней справа налево загоревшимися вдруг глазами, резко поворачивая голову, но дальше этого дело не пошло.

И, давая кошке молоко и играя с ней бумажным бантиком, я не переставал думать о том, что ждёт меня на улице. Во-первых — солнце, во-вторых — трава, в-третьих — земля под босой ногой. Побегу к матери в поле. Это очень близко, сразу за молотильным сараем. Или нет — сначала найду красивый черепок, или нет — сначала погоняю вокруг церкви железное колесо на проволоке. Вокруг церкви у нас всё замощено речным камнем. Значит, колесо, когда его быстро катишь, высоко подпрыгивает и на разные голоса звенит.

Итак, была изба, и была улица. И всё это было моё. А между ними, как самое главное, как самое радостное для этого дня, была подворотня, сквозь которую мне предстояло пролезть.

Бегом промчался я сквозь полутёмные сени, выскочил на двор — и остолбенел. Ворота были широко открыты, и дедушка подметал возле них. Он подметал истово, вершок за вершком, мусор инку за мусоринкой, благо торопиться ему было некуда, подметай хоть до вечера.

— Дедушка, закрой ворота, мне нужно вылезти на улицу.

Дедушка не понял всей сложности, всей тонкости моей просьбы, а понял только что «на улицу», поэтому сказал:

— Ступай, я тебя не держу.

— Нет, ты закрой ворота.

— Зачем же их закрывать, если ты хочешь на улицу? Вот она, улица, ступай.

— Нет, ты закрой ворота.

Тут уж терпения моего больше не хватило, и я горько-прегорько заревел.

— Чего ты плачешь? Кто тебя обидел? — растерялся дедушка.

Никто… Закрой ворота… Я хочу на улицу.

Так ничего и не поняв, но видя, что я не перестану плакать, пока ворота не будут закрыты, дедушка запахнул сначала одну, потом другую широкие воротины. Со скрипом они сошлись одна с другой, сразу загородив и траву, и солнце, и колодезь, и улицу нашего села с вётлами по сторонам.

— Запри их на запор, — сквозь продолжавшийся рёв потребовал я от дедушки.

Дедушка (странно, что при его нраве он всё ещё медлил распоясывать свой кручёный верёвочный поясок), кряхтя, просунул в железные скобы тяжёлый, гладкий от времени квадратный брус.

— Ну, чего тебе ещё?

Мне ничего больше было не нужно. Теперь мне оставалось осуществить то, что целое утро казалось таким заманчивым и интересным. Мне оставалось теперь лечь на живот и пролезть в подворотню из прохладного, темноватого двора на зелёную, золотистую улицу.