Леонид Жариков - Флаги над городом

После революции началась новая жизнь. Прогнали мы буржуев, и настала свобода!

Не было у нас больше царя, отменили бога. Кажется, и воздух в посёлке стал чище, солнце в небе сверкало веселей, и всюду, куда ни погляди, полыхали на ветру красные флаги революции.

Просто не верилось, что совсем недавно по городу разъезжали в богатых колясках баре, ходили по улицам усатые городовые с саблями. Владельцем завода был англичанин Юз, а рабочие трудились в огне, как в аду. Даже Васька работал на коксовых печах и чуть не умер там. А ему было всего только одиннадцать лет — чуть-чуть побольше, чем мне.

Теперь каторга кончилась: в городе не было ни одного буржуя, ни одного полицейского; и нигде не слышно ненавистных слов: «господин», «ваше благородие», «барин».

По улицам ходили вооружённые рабочие и называли друг друга по-новому: товарищ.

«Товарищ!» Какое красивое слово! Сколько теплоты и счастья в этом слове!

Раньше его произносили шёпотом, чтобы, не дай бог, не услышал городовой, а то живо закуют в кандалы: «Против царя идёшь». Теперь это слово стало свободным, как птица, выпущенная на волю. Я полюбил его и повторял двести раз на день. Даже ночью, укрывшись с головой старым пиджаком и чувствуя спиной тёплую спину Васьки, я твердил про себя тихонько: «Товарищ, товарищи…»

Днём я бродил по городу и заговаривал с прохожими, чтобы лишний раз произнести слово «товарищ». Рабочий с винтовкой на плече обернётся и спросит: «Тебе чего, мальчик?» Ответишь что-нибудь: рукав измазан в глине, или: смотри, мол, винтовку не потеряй. Он улыбнётся, скажет «спасибо», а ты идёшь дальше, отыскивая, к кому бы ещё обратиться.

На углу нашей улицы торговала семечками бедная бабушка Ивановна. Я подходил к ней и, стараясь быть строгим, спрашивал:

— Товарищ бабушка, почём семечки?

Должно быть, старушке тоже нравилось это слово. Улыбаясь, она протягивала мне горсть семечек:

— Возьми, сыночек. Лузгай, сиротка.

Однажды я встретил Алёшу-пупка — нищего мальчика из посёлка «Шанхай». Было уже начало зимы, а он шёл без шапки, втянув нестриженую голову в воротник рваного женского сака. Я остановил Алёшу и спросил:

— Почему ты без шапки, товарищ?

— Нема, — тихо ответил Алёша, — порвалась шапка.

— Возьми мою, — предложил я, снимая с себя выцветший, драный картуз без козырька.

Алёша отказался взять у меня картуз и ответил:

— Обойдусь. Спасибо, товарищ.

И мы улыбнулись друг другу, согретые теплом этого слова.

Расставшись с Алёшей, я поспешил в город. Там было столько интересного, что не хватало дня, чтобы успеть всё увидеть. Давно нужно было поглядеть, как дядя Митя — наш председатель Совета рабочих и солдатских депутатов — заседает в Совете. Хотелось заглянуть и в банк.

Васькин отец Анисим Иванович стал теперь «уполномоченным финансов». Он уже не ползал на своей маленькой тележке, а ездил на линейке, запряжённой буланой лошадкой. Через плечо на тонком ремешке он носил наган, чтобы охранять народные деньги.

Я представлял себе, как Анисим Иванович сидит у дверей банка, набитого до потолка деньгами, и держит в одной руке наган, а в другой палку — попробуй-ка сунься за денежками!..

Каждый день появлялось что-нибудь новое. То в бывшем благородном собрании открыли рабочий клуб. То на пожарную площадь парни и девчата сносили иконы, складывали их в кучу и поджигали. Пламя весело плясало. (Мы с Васькой тоже сняли и забросили в костёр свои медные крестики.) То в бывшей судебной палате «именем революции» судили колбасника Цыбулю. На главной улице срывали старые эмалированные таблички: «Николаевский проспект» — и прибивали новые деревянные: «Улица имени рабочего Егора Устинова». Вывески были плохо оструганы, и от них пахло кровельной краской. Зато улица называлась именем моего отца. Мой отец погиб за революцию. Белые казаки сожгли его живьём в коксовой печи. Ребята говорили, что отцу поставят в городе памятник.

Нужно было сбегать и на завод. Управляющим рабочие выбрали Абдулкиного отца — дядю Гусейна. Посмотреть бы хоть в щёлочку, как дядя Гусейн управляет заместо Юза! Говорят, отобрали имение у генерала Шатохина и землю роздали крестьянам. Ещё интереснее было то, что женщины после революции поравнялись с мужчинами. Не все, правда: Васькина мать, тётя Матрёна, как и раньше, была выше Анисима Ивановича, а мать рыжего Илюхи совсем коротышка, но другие поравнялись — я это сразу заметил.

Много было дел, много в городе новостей, и разве можно пропустить хоть одну?

По дороге в центр города мне встретилась большая колонна рабочих. Вместо винтовок они зачем-то несли лопаты, пилы, кирки. Шагая в ногу, они дружно пели:

Впереди плыл красный флаг. Он весело похлопывал о древко, будто хотел взлететь в голубое небо. Я смотрел, как рабочие свернули в боковую улицу, ведущую к заводу. Вот скрылась за домами последняя шеренга, и только доносились слова песни:

Из разговоров людей я узнал, что это был Первый Коммунистический трудовой отряд. Оказывается, вышел новый закон: «Кто не работает, тот не ест». Мне стало совестно: ведь я вчера и сегодня ел хлеб и даже тюрю, и узвар пил, а сам не работал. Как стыдно, когда есть — ешь, а не работаешь! «Теперь не буду ничего есть, — решил я. — Ни за что не буду».

В городе, в бывшей лавке Цыбули, открыли потребительскую кооперацию. Возле неё стояла длинная очередь за хлебом. Где-то здесь должен быть Васька, мой друг и защитник, верховод всех заводских ребят.

Женщины, закутавшись в платки, сидели на скамеечках, принесённых из дому, лузгали подсолнухи и рассказывали о том, как сегодня ночью у богатея Цыбули в земле под сараем нашли сто мешков муки и сколько-то много пудов конфет. Совет депутатов приказал раздать рабочим, кроме хлеба, ещё по фунту муки.

Узнал я из разговоров в очереди и о том, что за станцией Караванной идёт бой Красной гвардии с белогвардейским генералом Калединым и что туда уехал сам председатель Совета товарищ Арсентьев, или попросту — дядя Митя.