Л. Пантелеев - Твои ровесники

На верстаке лежит дубовая доска.

Она перекошенная, в трещинах. Цвет у нее как у гнилого сена. Темные сучки похожи на старческие закрытые глаза.

Но Алеша видит не только это.

Он видит, что в доске скрыт столик. Небольшой шахматный столик на острых точеных ножках. У него круглое подстолье, а крышка тонкая, легкая, и если стукнуть в нее — звенит как бубен.

Если бы Алеша делал не столик, он увидел бы в доске еще что-нибудь.

Например, вазу. Она плавно развернула свою чашу, как огромный цветок, и ручки у нее обвиты листьями. На листьях — тонкие прожилки и блестки, похожие на солнечную пыль.

А может, он увидел бы в доске раму для картины. Покрытая золотистым лаком, массивная, она кажется отлитой из бронзы.

В доске много разных вещей. Только все они сокрыты под грязной корой, спят как мертвые.

Но Алеша может их разбудить.

Он обнимет рубанок за теплую спинку, проведет по доске. Морщинистая стружка брызнет кверху. И откроется чистое дерево, будто кожа в легком загаре, и дубовый сучок взглянет на Алешу живым и веселым глазком.

Как в сказке, Алешины руки разбудят спящую красоту.

— Говоришь, три года рубанка не держал? — спросил Алешу начальник цеха. — Наверно, забыл, с какой стороны железку суют? Придется пробу сдавать.

Он думал, что Алеша побоится. Но Алеша не испугался, нет. Учили его хорошо, и свой разряд он всегда подтвердит.

Утром Соболеву принесли заготовки для шахматных столиков. Это был не массовый, а «штучный» заказ, для какой-то новой гостиницы.

Алеша рассмотрел чертеж, и столик ему понравился.

— Очень удобный… Вот и попробую сделать! — сказал он Соболеву.

Корней Лукич поднял сумрачный взгляд, потом нехотя, очень медленно, потянул к себе фиолетовый измятый листок.

— Двоим по одному чертежу… что за работа.

— Ну, сбегаю, принесу еще один чертеж.

— Дело твое…

Весь день Соболев был отчего-то хмур и с Алешей почти не разговаривал.

Но Алеша не замечал этого. Началась работа.

Словно и не было трехлетнего перерыва — руки задвигались точно и быстро, сам собой прыгнул за ухо карандаш, привычно нажал подбородок на стамеску… Инструменты, сделанные еще в училище, разложены по своим местам, они в полном порядке…

Алеша вспомнил, как Соболев учил его беречь инструмент. В группе только что начались занятия. Корней Лукич роздал мальчишкам пилы, рубанки, долота.

Алеша первый раз в жизни строгал брусок. Рубанок полз тяжело, будто вязнул; чтобы уменьшить стружку, Алеша хотел стукнуть по нему молотком.

Никогда он не видел такого яростного лица, какое было тогда у Соболева.

— На, бей! — выдохнул Соболев и сунул под занесенный молоток пальцы с черными толстыми ногтями. — Бей! Рука заживет, а рубанок не вылечишь…

Алеша торопливо отдернул молоток и принялся строгать еще усердней. Как это было трудно! Дерево сопротивлялось, оно почти визжало, когда отрывались волокна; оно вывертывалось, изгибалось, и Алеша в слепом отчаянии наугад пихал и пихал рубанком…

Потом неделю у него ныла спина. Невозможно было нагнуться. Свежие мозоли кусались так, будто в руках зажаты раскаленные пятаки.

Соболев это видел, но утешать не стал.

— Будет еще солоней, — сказал он. — Мужское ремесло… Лучше сразу плюнь, если не можешь.

И в самом деле: красивое, чистенькое с виду ремесло оказалось не больно-то сладким. Сколько раз Алеша в сердцах швырял инструмент, уходил в темный коридор, закусив губу… Руки не слушались, сил не хватало.

Злился на мастера. Видеть не мог его размеренной поступи, склоненной головы, желтых глаз, спрятанных за очками…

И лишь потом понял, что беспощадным был не Соболев, а его профессия. Она не прощала ошибок.

Многодневную, выстраданную работу можно было загубить одним движением. Заедет вкось пила, соскользнет стамеска — кончено. Не поправишь, не приклеишь, не приткнешь… Не всегда выручит и станок, у столяра половина работ — ручные. Нужна уверенная сила, точность, адское терпение.

Но зато какая же радость ощущать, что дерево тебе подчиняется!.. За год стали железными пальцы. Окрепло все тощее Алешкино тело. Когда поводил плечами — чувствовал, как перекатываются, пружинят мускулы.

Стоит за верстаком — потный, волосы на лбу, к мокрой шее пристали опилки, руки напряглись. Кругом хаос: доски, планки, вороха стружек, а ему наслаждение — из этого хаоса составлять, состраивать вещи… Удивительно видеть, как они рождаются на глазах!

Вот так трудился Алеша и сейчас, вернулось это ощущение работы взахлеб…

Соболев тоже копошился в своем углу — постукивал киянкой, скрипел расшатанным винтом верстака.

Поглядывая на его спину, Алеша улыбался. Как он должен благодарить мастера… Ведь все, что умеет Алеша, подарено Корнеем Лукичом. Вплоть до последней мелочи. Даже такой пустяк — прижать ногтем пилу, чтоб не съехала, — и тот выдуман не Алешей, а показан мастером Соболевым.

С работы они шли вместе.

На углу, около низких витрин мебельного магазина, Алеша придержал шаг. В полупустом магазине вдоль стен выстроились алюминиевые складные креслица, а на витрину был выдвинут зеркальный розовый шкаф. Он казался голым, только к дверце был прилеплен плоский деревянный цветок.

— Наша продукция, Корней Лукич?

— Бес ее знает, — равнодушно ответил Соболев. — Везде одно… Выкрасить да выбросить.

— Ну, как же… Обидно, если наша!

— Пойдем, толпу соберешь.

Опираясь на палку, сутулый, с подбородком на груди, Соболев медленно зашагал прочь. Алеше казалось, что он все время о чем-то думает, но думы эти — привычные, старые, от которых уже не стоит волноваться.

— Все равно завтра погляжу в цехах! — упрямо пообещал Алеша.

Соболев усмехнулся, оцарапал блеснувшим взглядом:

— И что тогда?

— Ну как «что»… Если увижу, что это мы выпускаем, ругаться начну.

— Ага. И думаешь — поможет?

— Ну, Корней Лукич!.. Ведь так же все равно нельзя…

— Брось ты, — устало оборвал Соболев. — Нашелся ругатель… Все это ни к чему.

Он махнул рукой и поднялся в парадную. Палка его застучала о ступеньки лестницы — туп, туп, туп, — словно убегая, все еще тявкала, как собачонка.

Алешу расстроил этот разговор. И по дороге домой, и вечером он перебирал слова Соболева, пытался понять — откуда в них такое странное, неприятное безразличие…

Он припомнил верстак, будто нарочно задвинутый в дальний угол мастерской; сутулую спину — она была как захлопнутая дверь, ничего за ней не увидишь; и голос — бесцветный, сухой голос, ни радости в нем, ни живинки…

Какая-то перемена произошла с Корнеем Лукичом.

Жизнь Соболева круто изменилась, когда он попал в мебельную артель.