Борис Губер - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 4

Одиннадцать лет назад приторочил к казачьему седлу Константин половину хозяйства. В тринадцатом — конь, седло, вьюк и казак Константин Ряднов — в сыпучую Хиву с полком на охрану. Дома же молодуха осталась да трехлетняя Санка.

С той поры за одиннадцать лет дважды был дома Ряднов. В четырнадцатом ночевал ночь, а потом — нагонял эшелон: на германские позиции двинули под Двинск. Ночь эта прибавила едока — девочку Ксюшу. И в семнадцатом, когда сами рассыпали фронт, жил дома Константин, вплоть до того, как от поселка в разверстку назначили к атаману Дутову, поднявшему обтрепанное знамя против Советов. На поминки об этом времени остался Гринька. И за пять лет с 19-го — одно известие от ворочавшихся: дальше, дальше ушел — боится сдаваться. С бароном Угарным («Да не Угарным, а Унгерном». «Ну, Унгерном!») — за бешеную, за мутную реку Селенгу, в Ургу, в землю Монгольскую. И еще глуше — в Китай. А там разве можно русскому жить? Живут. Боятся. Где-то там…

Там где-то… А тут — освистанный пустой сеновал; трухлявый плетень, поваленный; крыша — дырявым дерном, как дряхлым животом — припавшая к потолку: тут еще был голод, черный ветер — вымел остатки. Скотины теперь сызнова: овца и одер-коровенка, у которой от мокрети и недокорма на эстоль удою — против прежнего. Да, тут — вечно ненастное бабье лето, бурьян колючий батрацких дней и трое: 14, 9 и 5; и одна баба с двумя руками на четыре рта.

Тут, собственно, осталась одна утеха — верность. Проходили воры лихие каппелевцы — приказывали, красноармейцы удалые — выпрашивали, — и свистали бабы без мужиков, не стеснялись. Но Глафира себя соблюла. Эк добро, подумаешь! Добро не добро, а одно оно, так, небось, будешь беречь; кроме того, некогда. За характер, за поведенье даже высокомерный и сластолюбивый старик Сорокин шапку наперед ей. Сорокин, бывший поселковый атаман:

— Афанасьевне почтение. Ну, как Костенкин?.. За нас страдат, за нас — за правду и веру…

«Какая правда и вера? — горюет про себя казачка: — Сманули — ткнули сволочи мужика за свою хабару. Не сровнять теперешну власть во всяком разе…»

А лестно! Такой старик, такой — у которого в углу под образами знак прежнего могущества — посох с шишкой. Сейчас чихают на это, конечно, — а все никуда не денешь.

Довольная собой чуть распустит складку меж бровей и гордо понесет голову. Но на заснеженном озере, над прорубью грязной — опять остается одна со своей горечью на сизом ветру. Хлопая отчаянным вальком хозяйское рядно, полощет думы:

«В Комитет Взаимопомощи должна еще за корову, за семена. А чем выплатить? И только одна забота, одна сухота: две девки да сын. Санка — Саночка, хоть бы у тебя жись по-другому вышла. Саночка, Ксюшенька — не знать бы вам таких утех, ввек по-моему не задаваться. Гриньке бы не кидать молодой жены на эдаку маету!..»

Потому что, когда приходит на улицу тепло, гладит ночью, как теплыми волосатыми руками, как волглыми усами щекотит и будит истому, — тогда еще тяжелей терпеть. Будто сманивает: эх, айда ли-чо-ли! Видятся скоромные сны. В сумерках хозяин Родион Петрович, в легком духе в стайку зайдя, шлепает по плотной спине или жамкает в тесном месте у сенов:

— А-эх, Афанасьевна, баба ты первый сорт. Дурак Константин — Унгернов каких-то там восстанавливает. Жаль только, строгость твоя игуменская…

— Ой, да чо уж: кожа да кости — кто и польстится!

— И токо ты охаверничаешь, Родивон! — подследит тонкоголосая Агафья в створе, буравя хлевные потемки.

Лицо у этой печеное-пареное, волос жидкий и носик луковкой, — а за своего мужика председательше глаза выдерет.

Веселый чернобородый Родион Петрович впустую ляскнет зубами и упрячет что-то такое за деловым:

— Опадат ли опухоль у Пестрянки? Чужо-т порося взял ли сосок? Ин, ладно. Ступай-ко, подмогни Михайле зигзаг гоношить…

Ты, одинокая бабья сухота, бурьян батрацкий!

А получилось это на Миколу Вешнего. На пасхе хозяйка обещанье дала богу в красном углу — на весь дом криком: схожу к Миколе в город пешком за 40 верст! Очень замечательный там в притворе Микола, восковой, и престол его в мае. А у Агафьи под коленкой «сучье вымя» [1] Карбункул. вздулось: так ни с того, ни с сего на самом сгибе — нето нарыв, нето божеское наказанье — пять стержней, один другого ядреней. Весь праздник без Агафьи отгуляли, — в стон она, в визг, в рев, в лежку. Пользовали ее знахарка и пес Шарик: приговоры были на хлеб, после чего хлеб Шарику скармливали; потом сметаной обмазывали «вымя» это, опять Шарик слизывал. И чем только, чем! И в бане через ручку парила, что ни присоветывали — все делала, — а оно пуще цветет и мокнет.

— От надсады?! Пустое… Восподи, ужли за то, что отцу Акиму, пьяному, тухлых яичек зимусь подсудобила? Ужли за жора, за етова?!.

А еще припоминает: Троеручице в кружку в прорезь втолкала (в советском бумажном пятаке завернутые) пропащие «мелеены» и даже керенки. Ай за это? Ну, грешна, ну, грешна окаянная женчина! Ты ето, Родивон, ты: его ладом спрашивают, куда теперь ети гумажки — плакали денежки? А он в подвох: «Ето уж токо в церковь осталось — куда боле»… Тьфу, язва просмешная, а не муж! Ежли, говорит, там воду в вино перьгоняют, то уж деньги в деньги — плевое дело… Владычица Волоколамска, связала меня с эким жеребцом!

— И какие могут быть у тебя грехи? — утешал Родион Петрович: — Муж дома, ешь досыта, ругачку с молитовкой каждый день творишь, не забываешь. Грехи — у умного, у глупого нет грехов.

— У-у, разразит те ковда-нибудь, жиган…

Посочило вымечко, доспело и стало стихать, синеть, бледнеть, подсыхать. Накануне утречком онучи навертела, надела лапотки (не от недостатка, а для смиренности), бодажек застрамленный подобрала, потыкала им крест-на-крест в воздух за деревней: простите, христа-ради! — и пошла. Вот угодница божия, полюбуйтесь, добрые граждане! Глафире строгий наказ угодницей дан: насчет горшков, насчет ребят и телков, насчет теста постного на карасевые пироги и двунадесятной бражки на печи. (Не забыла ли чо?)

С ней еще двое: девка-кликуша — приложиться к пухлой батюшкиной (того баского, с русой бородкой) белой руке, и слепой побирушка дед Митрий — посбирать — пожорить «скусного» чего на паперти. На диво Родион Петрович не препятствовал, только дурой спокойно этак обозвал. В правление артели сходил — отзвонил и повез барду в поля к аппарату, именуемому по округе «Интернационал»: в очередь — самогон сидеть.