Борис Губер - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 4

(В Москве — свой, а в Сорокином — не отстали — свой Интернационал!)

День проколошматившись по чужому хозяйству, с ковригой и картовью наведав своих, малость на ребятах расстроившись и размягчившись и вечером укладываясь спать в посторонке хозяйской, — заново, как прелое сено на просушку, разметала свою жизнь и позавидовала Глафира:

Есть же счастье которым — на богомолье ходят еще! Ой, Константин, Константин! Жизни ее всего четыре года было. И почему изо всех несчастная такая? Не глупа же — если в делегатках бывала. Не ленива же — вон что везет. И не урод — если мужики вслед облизываются. А что такое: ни вдова, ни мужняя жена. Одно дело бы — убит: разрублено, поболит — срастется, — зато ясно — на все на четыре стороны. А то ждешь, тянешься… Ох, Костенька! Не по-опаске, а по-любви. А скажи: друго-т раз голова болит, каждый волос чувствуешь — толстый, тяжелый…

Слышит, — приехал хозяин, цедит в усы песенное. Встать или нет? А ну его, сам управится. Посторонку открыл: спит? Постоял: — Спит, должно… Усмехнулся — покачнулся. Поднял Михайлу-работника.

Хороший человек все-таки Родион Петрович: смотри-ка, жалеет батрачку — не будит. Мокренек маленько вернулся. Это — в порядке: мужик, как мужик — живет, как все. Вон он какой лобастый зубоскал. Каждой любо с ним разгуляться, и не таку бы мог завоевать, как его лахудра Агафья…

И что это — про чо думается!

Вот почему это вышло на Вешнего Миколу: потому, что ушла хозяйка. А то, ведь, случается это и на всякого другого святого, и на летнего, и на зимнего, и даже на всех Сорок Мучеников. И не только на святого, а, извините, и на всякого лешего случается. И еще потому, что на улице — тепло не тепло, а ласковые волосатые руки, теплые. На улице от молоканки с девок памятная гармонь и от ворот тревожный шопот. Ладонями мягкими закрой глаза, убайкай заботу, посмеивайся, торкайся у самого сердца: ну, айда! И чо дурочку строишь который год? Да к кому же мне? У, бессовестная…

Да, потому что все спало в доме, и ребятня, и парнишко-работник, а Родион Петрович — темный, как свекла из земли, горячий, как рана, как порез — пришел в посторонку и стал обнимать прямо безо всяких слов…

— Уййди! Слышь-ко, Родивон Петров… Слышь, закричу!

— Про кого бережешь, Гла-ашь? А-а? Константин-от, поди там… с китайками…

— О! — отчаялась Глафира и ударила хозяина в губы, зубы счакали. — Ну, тебе говорила, — виновато промолвила она затем: — Слышь, кричать буду… Не крути… О-о!

— Чш-ш, дьявол! — откинулся Родион Петрович.

Ткнул ее в бок и отстал, наполненный тугой кипящей страстью и злостью; и, рассыпая это, как редкая мешковина муку, в поры своего тела, убрался в саманницу спать.

— Право, дьявол…

А Глафира уткнулась в подушку, подушку стиснула и вымочила жаркое лицо в слезах. Эта, у которой в глазах огонь и темная вода, стукается в полую плоть… Да не человек ты, что ль? Ну, кто смеет попрекнуть, узнавши: каждый у жизни, как мясо с кости, рвет. А муж? А где он? А есть или нет конец? Наверняка, со всякими сам. И с китайками. Знамо, несутерпны мужики против баб… А так я и буду ему выкладывать! Да что это за жизнь: забыла уж, как смеются, как в польке ногами двигают…

Было это, как огонь на сухостойный лес. Вот подбирается снизу по траве; пробует, взмывается по стволу (по телу) по медовому, до вершины (до головы). И зноб, и зной, и безумие… Пусть, что поманил Родион Петрович собачьим кусочком, — расплескалась голодная бабья кровь. Да чтоб тебе не встать завтра, проклятый Родион Петрович! А с кем же? Не с Михайлом же, с сосунком, с благовестником?.. Костенька!.. Выпивши Родион, и сам забудет пьяную ночь. Чтоб тебе, неверный Родион! Ой, да чо же это, бабоньки?!

Отчаянно машет рукой, скрипит половицами, зябнет — от отлива крови — у выходной двери, жмется, как ворина, прядает в темь саманницы.

— Чего тебе?..

Зубами колотя, тяжело выдохнув, молча легла; обхватила, аж хрустнуло у ключиц. Молча, глаза зажмурив, весь дух отдала Глафира:

— Н-ну, во-от. А то кобенится. Знашь, как я могу тебе подмогнуть в делах…

Не забыл, однако, эту ночь Родион Петрович. Перво-на-перво Агафья вернулась и напомнила:

— Чо ето у тя с губам-то, Родивон? С Дамкой целовался, што ль?

— Укусила гнусина кака-то, — отвернулся Родион.

Посверлила Агафья гляделками и пошла зудыкать: то не ладно, это не хорошо.

Не забыл Родион Петрович ночи — после нее другие были, и даже — дни. Расточилась сухая хмара в сердце батрачки: лицо ее — цветущий луг, голос ее — серебряный лад. Дивилась, корила себя, что нет стыда в ней: ходит ровно налитая светом до краев, — глаз из-за этого не подымала на Родиона при людях. Хозяйку — слушала и служила — не видала. Ровно ливень прошел в сухую землю и взвеселил травы, и воздух стал нежный и уступчивый, как женская грудь, и волосы — легкие, как березовый колок.

Видались на полях, — пары подымая, майские, и сея поздний июньский овес. По началу больно приятно было Родиону Петровичу: привязалась баба, как собака, вот — хоть бей ее. Но потом надоедать стало. Липнет на каждом месте — вдруг кто-нибудь заметит: вот так член правления артели, общественный работник! Одно слово — интеграл! Чего тут хорошего. Рабочком или женотдел пристегнется — не отлягаешься. Особенно, если — упаси от чего — затяжелеет; с бабой, ведь, этак: с ней шутишь, а она всерьез принимает. А отделы эти — они душу вынут; у них и дела-то: чего работник, да как с работником? Нет, брат, тут с политикой надо, народ нынче больно востер.

И потихоньку от'езжать стал — все в правленьи. А когда Глафира упавшим голосом довела до его сведенья свои приметы: «красок» давно нет и позывает то на кислое, то с души, — очень осердился Родион Петрович и всякие любезности в ту же пору прекратил:

— Ну, вот! И вовсе ни к чему это, вот чо я тебе скажу. Совершенно даже неуместно. Ты меня перед народом не срами, Глаша. Тем более, што я, как сказать, не больно навязывался.

— Не к тому я, — сказала, совсем потемнев, Глафира. — Мне-то как? В каку меня теперь роль произведут?

И слезы выступили, как наледь.

— А чтобы вас черти драли… Ослобониться надо. Нечего тут сырость-то разводить, не маленькая.

— Вот и я… про аборку. Д'огласка, ведь — огласки пуще всего опасаюся. Чо я тогда? На изгал, на издев…

— То-то што огласка. В город надо. Там все сделают. Там — досконально.

В город — это верно. Недавно избач вычитывал насчет аборта: очень большое снисхождение к женщинам, бедным бесплатно. Но в город некогда: вот-вот уборка озимых, совестно в такое время бросать хозяев, к тому же и ее доля в посеве есть. После, как сняли рожь, наклалась Глафира в город с пятью мешками ржицы, смолоть по-пути. Агафья поперек:

— Приспичило женчину посылать? Ей по-двору хватат. Пусть бы Михайло.