Евгений Мамонтов - Приключения Славки Щукина. 33 рассказа про враньё

Когда я выбрался на берег и лег животом на теплый песок, Аркаша, шевеля пальцами ног и улыбаясь, сказал: «А мне зефир в шоколаде купят». Там, правда, был магазинчик неподалеку. И дядя Гера как раз туда отправился. «Зефир в шоколаде только девчонки любят», – сказал я. Аркаша подумал и спросил: «А мальчишки что любят?» Я тоже подумал и сказал: «Чипсы сырные и кока-колу». Аркаша наклонил голову и стал щепочкой водить по песку, шевеля губами. «Дети любят делать что-нибудь бессмысленное, – подумал я, – им это интересно». Я подумал так и испугался, вдруг я уже вырос! Потому что я не сильно хотел взрослеть. Только чтоб перед Аркашей показать себя старшим. Я тоже взял щепочку, совсем белую, вымытую морем и сухую, и стал рисовать ею по песку. Я раньше мог сидеть и часами медленно рвать бумагу, слушая и глядя, как она рвется. И мне было хорошо. Я ни о чем не думал, только иногда удивлялся, как это я так сижу и ни о чем не думаю.

Тут я вздрогнул, потому что к нам сзади подошел дядя Гера, я его как-то не услышал.

– Зефира не было, Аркадий! Купил тебе чипсов и кока-колы… Только ты маме не проболтайся, что я тебе эту химию покупал.

– А какие чипсы? – спросил Аркаша. Дядя Гера, щурясь, посмотрел на пачку и сказал: «Сырные».

Я сам не понял, но что-то показалось мне странным во всем этом.

Аркаша очень довольный стал хрустеть чипсами и пить колу из бутылки. Поглядев на меня и на бутылку, он спросил: «Хочешь?»

– Нет, – сказал я, – ты туда слюней напускал.

– Это я у рыбки попросил, чтобы папа купил чипсов и колы, – сказал он между делом.

– У какой рыбки?

– У той, которую я отпустил. Она золотая.

– Это красноперка была, – сказал я.

– Нет, – убежденно ответил Аркаша, – золотая.

Я подумал и сказал:

– Ну, попроси у нее еще что-нибудь.

Аркаша задумался:

– А что?

– Ну, – сказал я, – пусть… настанет ночь!

– Зачем? – спросил Аркаша.

– Ну, просто, чтобы проверить.

– Я ночь не люблю, – сказал Аркаша, – меня спать заставят.

– Хорошо, – сказал я, – пусть эта бутылка колы не кончается.

В бутылке было еще наполовину колы.

– Я больше не хочу, – ответил Аркаша.

– Ладно, подожди, сейчас… Вот! – сказал я. – Пусть за нами обратный катер не придет.

– А зачем?

– Ну как? Тогда мы будем купаться до самого вечера, пока не придет последний катер или вообще останемся здесь, и еще завтра будем купаться и загорать.

– Ладно, – согласился Аркаша и стал снова шевелить губами и рисовать палочкой на песке. Заметив, что я смотрю, он отвернулся.

– Нельзя смотреть, – сказал он, – рыбка не разрешает.

Я тоже отвернулся.

А через полчаса мой папа скомандовал: «Подъем, ребята! Пошли на пирс, а то грибники все места на катере займут».

Мы стали собираться. И пока шли к пристани, уже был виден подходивший катер с толпой народа на корме. Я шел тихонько улыбаясь. А Аркаша канючил, что у него песок и камушки в сандалиях и ему плохо идти. Грибники с полными корзинами уже так плотно обступили край пирса, что сквозь них было не пробиться. Даже тем, кто высаживался с катера, они с трудом уступали дорогу.

Но тут над всеми зазвучал голос из капитанской рубки:

– Граждане пассажиры. На «Муссон» посадки нет.

И потом еще раз:

– Катер неисправен, посадки нет.

В толпе поднялся возмущенный шум.

А я даже удочку уронил. «Так не бывает!» – говорю. А папа услышал и говорит: «Бывает. Эти катера уже тридцать лет без капремонта ходят. У нас еще и не такое бывает…»

Короче, мы остались до вечера. Но погода испортилась, поднялся ветер, и купаться нам не разрешили. Почти все время мы просидели под широким навесом местного магазина. Папа с дядей Герой разговаривали, и им было не скучно.

Я согласился поиграть с Аркашей в пятнашки и даже нарочно ему все время проигрывал. Только для того, чтобы он согласился загадать еще одно желание. Но Аркаша отказывался.

– Нет, – говорил он, – не буду. Это же последнее третье осталось.

– Ну, ты ведь все равно два на ерунду истратил! – убеждал его я.

– Ладно, – наконец согласился Аркаша, – только не смотри.

Я с готовностью отвернулся и ждал, пока он что-то бормотал и чертил палочкой на песке.

– Все, – сказал он.

Я обернулся.

– Ну?

– Что? – спросил он.

– Что ты загадал, – волнуясь, спросил я, – ты обещал мне сказать.

– Я загадал всегда поступать правильно, – серьезно, как взрослый, ответил Аркаша.

– Чего?.. – растерялся я.

Он повторил.

После этого я перестал с ним играть. И вообще почти всю дорогу до дома молчал. Но когда наш катер уже почти причалил к городскому пирсу, меня осенило, и я спросил Аркашу:

– Сколько будет один миллион прибавить один миллион?

Аркаша бойко ответил:

– Шесть сискилиардов тысяч.

– М-гу, – говорю я.

А дома я первым делом, даже не раздеваясь, побежал, схватил калькулятор и набрал «1000000+1000000=» Тут же высветился ответ: «2000000»

Я облегченно вздохнул.

Иногда мне кажется, что папа любит меня больше, чем мама. Он редко проверяет у меня уроки, не ходит в школу на родительские собрания и не гонит спать в половине десятого. Мама говорит ему, что он совсем не воспитывает ребенка. А мне это как раз и нравится. Мама, конечно, не жалеет сил для моего воспитания и жалуется, что меня воспитывать трудно, а папе говорит, что он самоустранился. С папой мы только рисуем, играем и гуляем. Я уже стесняюсь, когда он по старой привычке хочет взять меня на улице за руку. Я ведь уже не маленький. Папа не обижается, он мне многое прощает, и, кажется, я знаю почему. Потому что однажды я спас папу от медведя. На самом деле этого не было, но папа думает, что было. Вернее, он тоже знает, что медведя никакого не было, но он не знает, что я об этом знаю. Короче, сложная история. Лучше я расскажу ее по порядку.

Однажды, когда я был маленький, я заболел. В школу я тогда еще не ходил. Ходил в детский сад в подготовительную группу. То есть это, значит, был последний год перед школой. И вот я заболел какой-то странной болезнью. У меня вроде ничего не болело, но все было ужасно неинтересно, ничего не хотелось и иногда рвало. Я почти не ел. Меня повели к доктору, и доктор сказал, что у меня болезнь Боткина. Хоть мне и было все неинтересно, я немного насторожился – как это может быть, чтобы у одного человека была болезнь другого человека, да еще незнакомого. Никакого Боткина я не знал. У нас в садике был мальчик Бобрин Витя, а Боткина не было. И меня повезли в больницу. Я до этого лежал в больнице, но так давно, что уже не помнил этого. Я понял, что меня оставят в больнице одного, и старался не плакать. Всю мою одежду забрали, и я сидел в пустом коридоре на длинной деревянной лавке и ждал, когда санитарка принесет мне пижаму. Было холодно, но я считал, что это уже не важно. А потом в этой мешком сидевшей и почти не сгибавшейся на мне пижаме и тапочках с номером пошел в палату. В палате было пять мальчиков и высокое узкое окно, из которого было видно пустырь за больницей. Мальчики все были старше меня, и в первый же вечер я подрался с одним из них. Не помню из-за чего. Он сказал что-то обидное. Вообще, они говорили много такого, что я не понимал совсем или только догадывался. Но точно чувствовал, что это обидное, и мы подрались, он же первый и начал. А тут как раз в палату вошла медсестра, и драка наша закончилась вничью, потому что мне пришли ставить капельницу. Я раньше никогда не думал, что в больницах детям запросто втыкают иголки в руку и заставляют с этой иголкой лежать целый час. Потом я привык и понял, что это почти не больно. Но тогда сильно испугался и не заплакал только потому, что вокруг на меня, улыбаясь, смотрели мои новые враги.