Барбара О'Коннор - Желание

Я не отрываясь смотрела на мужика со шваброй, и в моей голове носилось: «Ананас. Ананас. Ананас». Но дурацкая идея Говарда не сработала, потому что следующее, что я помню, – как я кричу на Берту. Произношу жестокие слова о том, что не надо совать нос в чужие дела и что никого не волнует моя развалившаяся – и непременно жалкая – пародия на семью. Уж не меня – это точно. Слова продолжали литься потоком, все быстрее и громче. О том, как я ненавижу Колби, и всех этих деревенщин, и этот гадкий старый дом, свисающий со скалы, и эти консервные банки, стоящие в моей комнате, и особенно наволочки с Золушкой.

Потом я выбежала на улицу, захлопнув за собой дверь и стараясь не думать о том, как Берта сидит там, на диване, с таким выражением лица, будто ее ударили ножом в сердце.

Пара кошек шарахнулись от меня, когда я сломя голову бежала через двор по дорожке к шоссе. Я яростно топтала грязь, срывала листья с деревьев, кидалась камнями в сторону леса. Когда я добралась до дороги, мне уже было наплевать на то, что асфальт горел под моими босыми ногами. Ярость бушевала внутри, в ушах стоял звон, а живот скрутило. Но потом я обнаружила себя сидящей на обочине дороги в грязи плачущей настолько сильно, что с трудом могла дышать.

Что со мной не так? Зачем я наговорила все эти жестокие слова Берте? Почему так озлобленно вела себя в школе? И тут, пока я сидела, с головой погруженная в жалость к себе, кто-то сказал:

– Что случилось, Чарли?

Я подняла глаза и увидела Говарда, стоящего надо мной с велосипедом.

Я опустила голову на колени и пробубнила:

– Ничего.

– Но что-то должно было случиться.

– Уходи…

– Не-а. – Он положил велосипед в траву на обочине и сел рядом со мной. – Ты должна сказать, что случилось.

Этот парень достанет кого угодно. Он безусловно обладал невероятной настойчивостью, похвальной для маленького рыжего мальчика со странной походкой.

– Ничего я тебе говорить не должна.

– Тогда ты должна сказать кому-нибудь другому. – Он поправил свои очки.

– Зачем?

– Мама говорит, что нельзя держать проблемы при себе. Она говорит, что, если делиться ими с кем-то, они становятся меньше.

– Уходи, – пробубнила я.

– Ты опять кого-то ударила?

Я покачала головой.

– Воткнула в кого-то карандаш?

– Нет! – завопила я.

– Мама смастерила такой подбадривающий значок, на котором говорится: «Если все проблемы развесить, как белье, я выберу свое, ты выберешь – свое». И так их станет чуть меньше.

Я подняла голову и уставилась на него:

– И что это вообще значит?

– Это значит, что у всех есть проблемы, и у кого-то они пострашнее, чем у тебя. – Он вырвал травинку и бросил ее на дорогу. – Или что-то в этом роде.

Ха! Вот это было сильно. Я не могла вспомнить никого, чьи проблемы были бы страшнее, чем мои. А потом я посмотрела на Говарда, на его серьезно сдвинутые брови и глаза, полные неподдельного беспокойства, и, не успев опомниться, уже стала выливать их на него. Я рассказала, что мне хотелось бы, чтобы Склока не сидел в тюрьме. О том, как мы с ним раньше играли в покер, смотрели «Колесо Фортуны» и ели макароны с сыром на завтрак. Я рассказала, как мне стало страшно, когда я увидела маму рыдающей в подушку в своей темной спальне, которой было уже все равно, выстирала ли я одежду и пошла ли в итоге школу. Я рассказала, как мама и Склока могли кричать друг на друга целый день, пока мы с Джеки сидели в ее комнате с радио, включенным на полную громкость, чтобы их не было слышно. Я рассказала обо всех тех случаях, когда наблюдала из окна спальни, как Склока укатывал на машине, визжа шинами и раскидывая гравий, а мама кричала ему вслед «Ну и скатертью дорога!» с крыльца. Я рассказала, как скучаю по Джеки, которая знала слова почти каждой песни на радио, которая заплетала мне французскую косу, которая делилась со мной лаком для ногтей. А потом я выдала ему все те злые слова, которые могли ранить Берту.

Когда я закончила, тишина окутала нас, приятная и легкая, как вуаль. Солнце опускалось все ниже, садясь за горы вдалеке, а воздух становился прохладнее.

На минуту показалось, что Говард смутился от всего того, что я ему поведала, и я не знала, что сказать. Я начала думать, что не стоило делиться с ним всеми своими проблемами вот так. Но потом он посмотрел на меня очень внимательно:

– Хочешь совет?

– Мм… конечно, думаю, да, – сказала я.

– Ты не можешь ничего поделать со Склокой и со всеми, кто остался там, в Райли, но ты можешь исправить то, что сделала Берте.

Я решила, что он прав. Я не могу изменить того, что стало с моей семьей, но я могу попробовать сделать что-то правильное по отношению к Берте. Я встала и отряхнула грязь с шорт, а потом мне с трудом удалось поверить своим глазам. Прямо тут, у кромки леса, стоял тот черно-коричневый пес с висячими ушами!

Я приложила палец к губам со звуком «Ш-ш-ш-ш».

Пес смотрел на меня, его голова была склонена набок.

– Не двигайся, – прошептала я Говарду.

Я сделала один плавный шажок навстречу собаке, и знаете, что? Он завилял хвостом! Вильнул всего два разочка. Я ему понравилась.

– Эй, дружок. – Я сделала второй шаг.

Потом, хотите – верьте, хотите – нет, из-за угла с диким ревом выскочила машина и промчалась мимо нас, а собака опять стремглав убежала в лес.

Я топнула ногой:

– Черт!

Я уже почти забыла, что рядом был Говард, когда он пробормотал:

– Я видел эту собаку раньше.

– Она моя, – заявила я.

– Правда?

– Ну, будет моей.

– Могу поспорить, у пса куча блох. А еще он паршивый. Бродячие псы всегда паршивые.

– И что? Его зовут Косточка.

Когда я это произнесла, то почувствовала, что все правильно. Косточка. Это было идеальное имя для моей собаки.

– Я хочу его поймать, – сказала я. – А потом я вымою бедолагу, выведу всех блох, научу его делать трюки и разрешу ему спать со мной в кровати.

– Я помогу тебе, – твердо произнес Говард, поднимая велосипед из травы.

– Правда?

– Конечно.

Внезапно Говард показался мне совсем другим. Он уже не казался назойливым мальчиком вверх-вниз, изводившим меня до полусмерти разговорами о том, что он мой Друг по Рюкзаку. Теперь он стал кем-то, кто был добр ко мне. Кем-то, с кем я поделилась проблемами.

Я смотрела, как он садится на велосипед и крутит педали, направляясь к своему дому. Затем я прокричала: «Пока, Косточка» – в направлении леса, а потом поторопилась домой, чтобы исправить то, что натворила с Бертой.

Когда я дошла до дома, уже начало темнеть. Старая колымага Гаса, на которой он ездил в город, стояла на дорожке, а запах соуса для спагетти разносился из-за двери.