Евгений Пермяк - Тонкая струна

Что было с нашими сердцами! В них работало по молотобойцу. Танечка даже как-то подскуливала по щенячьи от нетерпения.

Волк сунул голову в бочку. Понюхал и вернулся. Сел. Облизнулся. Снова подошёл к бочке. Затем посмотрел на крышку, нависшую над входом в бочку, и снова отошёл.

— Пахнет железом, — сказал Коля. — Боится.

— Да ну тебя! — огрызнулся я. — Как он может различать запахи? Не придумывай!

Посидев, волк направился к двери ягнятника. Он ещё раз сделал попытку нажать на дверь и оставил её. Затем посмотрел на наше окно. Нам показалось, что он злобно сверкнул глазами и сказал: «Не проведёте! Я бывалый волк!»

Будто сказав именно так, он побрёл в сторону. Может быть, в село. Хотя на это он едва ли мог отважиться.

Уснули мы огорчённые. Мне ночью снилось, будто волк написал нам письмо на берёсте, в котором сообщал: «Вот если бы не пахло железной щеколдой и железными петлями, я бы, так и быть, попал в вашу бочку».

Ужасно глупое письмо! Такое может только присниться. Но наутро мы помазали растопленным бараньим салом и щеколду и петли. Мне это казалось

- — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

Отсутствуют две страницы

- — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

— Волка поймали?

— Заколачиваете, чтобы не убежал?

И Таня ответила ребятам:

— Да! И очень большого!

Ответила она так серьёзно, что все поверили. Некоторые из ребят приблизились к бочке, а другие дали дёру.

Вскоре пришли взрослые, в том числе охотники. Они наперебой друг-другу пересказывали, как мы изловили бочкой волка.

В этот же день бочка с волком была погружена на сани. Волка поселили в глубоком сусеке хлебного амбара. Сусек затянули проволочной сеткой. Он жил там неделю или больше. Потом надоело его кормить, и он вскоре переселился в школу. Чучелом. Ему подобрали стеклянные глаза. Мы их выбирали сами. Они были точь-в-точь такими же, как в ту ночь, когда он, уходя от бочки, злобно сверкнул ими, покидая наш двор.

После этого мы ещё много раз настораживали нашу бочку, но, видимо, остальные волки были умнее или менее голодны. Ни один больше не заходил в бочку.

А чучело волка и по сей день стоит в школе. Мех только немного попортила моль, но его теперь посыпают нафталином.

Время было трудное, военное... В деревне, где жил Сергунька, питались хотя и скудно, а всё же хлеб, картофель и сало были. Не каждый день, но варили кусочек мясца или косточку. А вот чай, сахар доставали с трудом.

Худо приходилось Сергунькиной бабушке. Одна забава у старухи осталась — чайку попить, а война и этого её лишила.

— Был бы жив мой Петрован, — говорит как-то она про Сергунькиного деда, — он бы живо петель наставил, зайцев наловил. В охотничьей лавке за них сколько хочешь чаю дают. Хоть фунт.

Слушает Сергунька эти бабушкины слова да на ус мотает. Ему хоть и девять лет, а один мужик в доме остался. Отец на войне. Приходится соображать.

Раздобыл Сергунька проволоки, стал из неё петли на заячьи тропки ставить. Не вышло дело: не попадаются косые. А у Петьки Чебакова что ни день, то заяц. И по два на дню ловились.

Решил тогда Сергунька расспросить Петьку, из какой проволоки он петли делает, как их ставит, где места выбирает. А Петька с хитрецой парень был. Зажимистый.

— Слово тайное знаю, вот и ловлю.

Не поверил этому Сергунька, а всё-таки попросил его:

— Скажи мне это тайное слово, Петя!

А тот опять увильнул:

— Как я тебе его скажу, когда оно наше родовое — чебаковское, дедовское? И потом, если это слово в одной деревне будут знать двое, тогда ни у которого зайцы попадаться не будут.

«Ну ладно, — решил тогда про себя Сергунька. — Скоро четверть кончается. У меня по арифметике тоже «тайное слово» найдётся».

Недолго ждать пришлось. Замаячил конец четверти. А у Петьки в тетрадке одни «гуси-лебеди» о двух крыльях летают: двойки. И в четверти «гуся» обещают. Как такой табель Петька отцу на фронт перепишет? Чем рапортовать будет? Не зайцами же!..

Петька к Сергуньке кинулся:

— Скажи, Сергуня, как это ты по арифметике только пятёрки получаешь?

Сергунька, не будь плох, отвечает:

— Слово тайное знаю, вот и получаю.

Не стал Петька дальше расспрашивать и повёл товарища в берёзовый перелесок. Показал ему, из чего он петли делает и как их ставить нужно.

Понял Сергунька, что у него было плохо, и тут же смекнул, из чего он может сделать петли ещё лучше. А потом так натаскал Петьку по арифметике, что для него и четвёрка не в новость стала.

А у Сергуньки охота хорошо пошла — и по три зайца за ночь ловил. А дома об этом ни слова. Зачем до поры до времени говорить! Могут и хвастунишкой назвать.

Снесёт свою добычу Сергунька в охотничью лавку — там её в книжку запишут. Копит охотник зайцев на фунт чаю да на пять пачек пилёного сахара. Сразу чтобы. Что там по осьмушке чай таскать, — пускай бабушка полной горстью его заваривает и сахар не растягивает по куску на два дня.

Всё гладко шло, да только Сергунькина мать сказала, что у гитары струны пропали. Все семь. А ей без гитары — как бабушке без чаю. Когда матери бывало совсем невмоготу, когда письмо с фронта долго не приходит, запрётся она в маленькой горенке и начнёт струны перебирать да тосковать тихим голосом по Сергунькиному отцу. Попоёт, поплачет, и легче ей станет. Отойдёт.

Косится мать на Сергуньку, а спрашивать не спрашивает. Но всё-таки однажды сказала:

— Не могли же струны сами по себе с гитары сняться и уйти!

А бабушка на это своё слово вставила:

— Конечно, не могли. Не иначе, что домовой их унёс. Кому же больше? Ну, да беда не велика. Побалуется озорник и опять их на гитару натянет.

И вот пришло утро. Бабушка поднялась раньше всех:

— Батюшки! На гитару струны вернулись!

Потом смотрит — на столе восемь осьмушек грузинского чаю красуются в виде буквы «С». И тут же пять пачек пилёного сахара разложены.

Радости было на весь дом. Каких только ласковых слов не сказала Сергуньке бабушка! И мать тоже. Особенно когда она на гитаре струны увидела. А потом смотрит — одной струны нет. Самой тонкой.

— Как же это так? — говорит. — Почему же наш озорник домовой не все струны отдал?

Теперь Сергуньке таиться было больше не для чего, и он прямо сказал:

— Мама, тонкую струну заяц оторвал вместе с кустиком, к которому она была привязана. Видно, большой заяц был. Русак.

— Жалко, — говорит мать, — такую струну: она самая главная.

Тут бабушка поднялась с лавки и опять своё слово вставила: