Лидия Чарская - Сестра Марина

Сильно сжалось сердце смущенной, потерявшейся Нюты, когда она чуть внятно заговорила:

— У меня нет денег… Но я достану… Я постараюсь достать… Только… только вы не смеете вымогать у больных их жалкие гроши. Слышите, Дементий!

При последних словах лицо Нюты снова приняло его обычно спокойное выражение. И в голосе прозвучала повелительная нотка.

Дементий опять придал своему лицу уродливо-рабское выражение и захихикал:

— Да к чему же мне тогда обижать больных, барышня? Сами посудите, — ежели ваша милость пожалует десяточку на хлеб бедному человеку, так к чему ж их тогда обижать'?

И он нахально протянул Нюте руку вверх ладонью, как это делают нищие, прося Христа ради.

— Хорошо, хорошо, довольно! Довольно! — сорвалось брезгливо с губ девушки, и она бросилась снова вверх по лестнице, надеясь еще застать Федора Тимошкина в одевальне и передать ему свое поручение.

В тот же вечер старик Тимошкин вернулся в общину и вызвал через Антипа в швейцарскую сестру Трудову.

За проданные серьги он выручил пятнадцать рублей. Из них десять в тот же час утонули в объемистом кармане Дементия, а пять Нюта, перед отходом ко сну, вручила Розочке, как свою маленькую лепту для участия в складчине.

Несмотря на все просьбы Нюты, старый мастеровой не взял от нее ни гроша за труды.

— Бог с вами, сестрица, вы меня, больного, лечили, караулили да ублажали всячески, — говорил честный старик совавшей ему в руку рубль Нюте… — Да ни в жизнь, ни в жизнь! Что я, аспид бесчувственный, что ли? Премного вас благодарим за усердие ваше, в первый же праздник о здравии рабы Божией Марины подам и просвирочку вам принесу святую.

В его добрых глазах стояли неподдельные слезы благодарности, чистой и немудреной благодарности честного, простого труженика.

Подошли святки. Елка для бедных детей в общине была назначена на второй день праздника, и все сестры сбились с ног, приготовляясь к ней.

С самого раннего утра в столовой общежития шли, спешные, последние приготовления к празднику. Натягивалось полотно для кинематографа и волшебного фонаря, расставлялись стулья для зрителей, устанавливались столы для подарков, заготавливались билеты для беспроигрышной лотереи маленьких гостей.

У самой елки суетилась большая группа сестер. Пыхтя и отдуваясь, взгромоздясь на кухонный табурет, поставленный на стол, хлопотала толстая раскрасневшаяся Кононова, прикрепляя звезду Розочки на самую вершину елки.

Розочка стояла тут же, придерживая табурет и добровольную мученицу, и. командовала, сосредоточенно следя за каждым движением сестры-«просвирни».

— Правее… Теперь левее… Нет, нет, правее же, вам говорят… Ах, Конониха, Конониха! У вас совсем нет глазомера, — возмущалась она.

— Зато терпения много! Что я, галка вам далась, что ли, что заставляете по деревьям прыгать?

— Ха, ха, ха, ха!!!

— Господа, я советую позвать Ярменко, он гигантского роста, живо прикрепит звезду, — предложил кто-то из сестер.

— Ну да, и повалит елку…

— И разобьет люстру…

Сестры смеялись. Хохотала и Розочка, забыв в эту минуту и о табурете, и о Кононовой, басившей ей сверху о том, что смеяться она может после.

В это время дверь столовой открылась, и там показался черноволосый итальянский мальчик.

— Джиованни, Джиованни пришел! Иди помогать нам, Джиованни! — послышались веселые голоса.

Маленький итальянец стоял, с бессознательной грацией облокотившись о косяк двери.

Его глаза с восторгом впивались в нарядную красавицу-ель. Он еще не видал в жизни своей подобного зрелища.

— Il Natale (Рождество Христово), — прошептал он, указывая на изображенную на звезде картину Вифлеемского события своим смуглым пальчиком.

— Помоги нам повесить вот это, Джиованни, — просила черненькая Двоепольская, нагружая мальчика ворохом картонажей.

Маленький итальянец не сразу понял, чего именно от него хотят, но затем сообразил, вспыхнул от восторга и стал хлопотать вокруг елки.

По временам его большие черные глаза останавливались на Нюте, а розовые губки блаженно шептали ей одной:

— О, mia sorella… Джиованни счастлив… Папо добрый… другие тоже… Старая сениора, sorella начальница, проходила вчера по лестнице, когда Джиованни подметал ступени, и дала монету Джиованни… Все добрые к Джиованни, но Джиованни любит больше всех sorella Марину. Так любит, что умрет за sorella Марину, если она велит…

Теперь глаза мальчика впивались в лицо Нюты с таким явным выражением обожания и преданности, что молодая девушка невольно наклонилась к ребенку и, обняв его, поцеловала в черную кудрявую головку.

Мальчик ответил Нюте горячим поцелуем.

— Небось, сестру Трудову любит, а меня нет, — притворно-обидчиво произнесла подоспевшая Розочка.

— Нет, нет, и вас любит Джиованни, только не так, как sorella Марину, — застенчиво пролепетал сконфуженный итальянец.

— А меня, небось, не очень? — тяжело сползая со своей вышки, пробаснла Кононова.

— Всех любит Джиованни. Dio grande (Великий Бог) велит любить всех.

— Ну, вот и поладили, — захохотала Кононова.

— А sorelly помощницу любишь? — лукаво сощурилась на мальчика Розочка.

— Di chi? (Кого?) — не понял тот.

— Марию Викторовну, знаешь эту?

Тут Розочка выпрямилась, как палка, сложила руки коробочкой, высоко вскинула брови и, сделавшись как две капли воды похожей на Марихен, мелкими шажками затрусила по комнате.

— Ха-ха-ха-ха! — засмеялись сестры.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Джиованни.

Вдруг и сестры, и мальчик смолкли сразу. Смех затих. Неловкое молчание воцарилось в столовой.

На пороге комнаты стояла сама Мария Викторовна с высоко приподнятыми бровями и приторно любезной улыбочкой, не то ехидной, не то насмешливой на тонких губах.

Улыбка сбежала мгновенно с лица Марихен. И два пятна румянца вспыхнули на ее щеках.

— Что он сделал с полом, этот несчастный? — почти с ужасом вскричала она. — Пол еще только накануне мыли, ох, Боже мой!

И ее мечущийся взгляд перебегал с Джиованни на пол комнаты, с пола комнаты на Джиованни, с испуганным видом прижавшегося к Нюте и недоумевающими глазами глядевшего на волнующуюся «помощницу».

— Ах, да, вот… действительно, пол… Как это мы не заметили раньше — первая спохватилась Юматова, сокрушенно покачивая головой.

Весь пол столовой был в грязных небольших лужицах. Это Джиованни, принесший снегу на подошвах сапог, испортил таким образом чисто убранную комнату.

— Дементия сюда, Дементия со шваброй и тряпкой! Он дежурный сегодня по столовой, — волнуясь приказала Марихен. — А ты, мой милый, ступай к себе, тебе не место здесь, ты только производишь беспорядок. Ступай в свою комнатку. Когда зажгут елку и приведут детей, тебя позовут.