Чезар Петреску - Фрам — полярный медведь

Теперь Фрама отделял от маленького эскимоса всего один шаг.

В глазах медведя не было гнева. Не было в них и колдовства, способного обращать детей в ледышки. В них читалось лишь грустное удивление. Ему хотелось проучить мальчика. Не очень строго, но все-таки проучить. Он схватил его за шиворот. Нанук болтался в воздухе и молчал как рыба. Может, он ждал, что его закинут в небо, где он приклеется к солнцу своими кожаными штанишками.

Фрам хорошенько его встряхнул и несколько раз не очень сильно шлепнул лапой пониже спины: он и сам, видно, не очень-то верил в пользу такого наказания.

Потом поставил его на ноги. Нанук не смел пошевельнуться; и только с врожденным коварством косился на него из-под опущенных ресниц.

Фрам подобрал лук, стрелы, копье, нож, изломал их на мелкие куски, бросил широким веером в воду, а сам прыгнул на льдину, которая все еще качалась у берега, и оттолкнулся лапой. Делать ему тут было нечего. Льдина поплыла к устью фиорда.

По обе стороны высились хрустальные ледяные стены неописуемой красоты. Сквозь них струился мягкий, ласковый свет. Все замерло в таинственной, безмолвной неподвижности.

Только его льдина неторопливо скользила между ледяных утесов, над их отражением в глубине вод.

Все это было чудо как хорошо! Но покидая этот сказочный оазис, затерянный среди полярной пустыни, незлобивый Фрам снова оставлял чуждый, враждебный ему мир. Он был всего лишь белым медведем, но нередко вел себя человечнее людей. Этого ему не прощали медведи, этого не могли понять многие люди.

Вытянув лапы на своем прозрачном плоту, Фрам положил на них морду. Хрустальные стены уходили все дальше и дальше…

А Нанук все еще стоял, как вкопанный, не решаясь ни бежать, ни подать голоса. Он только шевелил руками, словно желая удостовериться, что они еще не оледенели, да еще тер кулаками глаза, чтобы убедиться, что все происшедшее не было сном.

Когда наконец к нему вернулся голос, Фрам был уже далеко в открытом море. Льдина несла его к другим островам.

А позже, когда Нанук рассказал о случившемся с ним неслыханном происшествии, ему никто не поверил и он в скором времени прослыл таким бессовестным лгунишкой, каких еще никогда не бывало среди ребят Заполярья.

Свистела пурга, поднимая смерчи снежной пыли, стоном отдавалась в ледяных утесах, в скалах и торосах, с воем гуляла по белой пустыне.

Все смешалось. Небо слилось с землей, льды с водой. Снежной буре не видно конца. Осталось ли еще где-нибудь ясное небо? Есть ли еще где-нибудь уютный дом с открытой топящейся печкой, к которой тянутся тонкие детские ручонки, чтоб их согрело трепетное пламя? Есть ли еще где-нибудь люди, которые жалуются на жару, покрываются испариной и обмахиваются платком?

Все, казалось, замела разбушевавшаяся стихия, похоронила под снегом. Всем Заполярьем завладел белый ураган, с ревом перегонявший сугробы с одного конца в другой. Над островами, разводьями и ледяными полями.

Двое подползли на четвереньках к вздыбленной льдине. Они надеялись найти здесь убежище. Однако убежище оказалось обманчивым. Пурга заметала их снегом, люди боролись с ней, стараясь не задохнуться. Но стоило высунуть из сугроба голову, как в лицо им ударяла тонкая, словно толченое стекло, колючая снежная пыль и забивала глаза и рот.

Их все больше сковывал мороз.

— Эгон, ты еще чувствуешь руки?

— Нет, Отто, давно уже не чувствую. Ни рук, ни ног…

Им приходилось кричать: из-за воя пурги они не слышали друг друга. Усилие это было мукой для изнуренных, обессилевших людей.

— Хлопай в ладоши, Эгон! Хлопай, не переставая, в ладоши. Шевели пальцами, разгоняй кровь! Если кровь застынет — конец!

Его товарищ только простонал в ответ. Некоторое время оба молчали. Слышалась лишь дикая свистопляска пурги, тараном бившей в торос, под которым они искали защиты, и крутившей смерчи из стеклянистой снежной пыли.

— Эгон… Слышишь, Эгон? Я думаю о том, что меня дома ждут двое ребят. Никогда я их больше не увижу! Никогда… Марии скоро будет два года. Через две недели… Она забудет слово «папа». Слышишь, Эгон? Она забудет слово «папа»…

Эгон попробовал ответить, но пурга заткнула ему рот, залепила глаза. Да и стоило ли говорить? Что он может сказать?

И его дома ждет дочка. Может, она сейчас греется у открытой печки и думает об отце: «Что-то он теперь делает, мой папа?» Или разучивает экзерсисы на фортепьяно… Она уже большая. Ей минуло семь. Ходит в школу. Ее фотография спрятана у него под крышкой часов. Но к чему сейчас все эти воспоминания? Все потеряно! Разумнее просто ждать смерти, потому что спасение невозможно; оно не может прийти ниоткуда, ни от кого.

Неделю назад под ними вдруг треснул лед. То, что последовало, приготовило им эту приближавшуюся теперь смерть. Лед словно по велению злых духов разверзся. Нарты, собак, ружья и патроны, меховые спальные мешки и мешки с провизией — все поглотила зеленая пучина океана… В тот же миг полынья закрылась, а они остались в чем были, в легкой одежде, без оружия, на пустынном ледяном поле.

Сперва они обменялись полными ужаса взглядами. Смерили глазами дали, небо с высоко стоявшим солнцем. Потом к ним вернулось мужество — они были не из тех, что сдаются без борьбы.

— До берега двое суток хода, — сказал Отто. — Мы шли оттуда двое суток, не торопясь. Если мы тронемся сейчас же и будем идти, без остановки, есть надежда дойти. Приключение, как многие другие. Будет о чем рассказывать дома. Вспомни Нансена. Сколько он вытерпел, в каких только передрягах ни бывал, а надежды никогда не терял. Небо ясное. Сорокавосьмичасовая прогулка без еды и без отдыха тебя, я думаю, пугает так же мало, как и меня, Эгон. Верно? Мы с тобой бывали в худших переделках.

Они были закадычными друзьями и занимались охотой на белых медведей.

Уже много лет они охотились вместе в полярных льдах. Жили в разных городах, а встречались всегда в одном и том же порту перед самым отплытием на Север. Потом пять, а иногда и шесть месяцев жили жизнью, неизвестной соотечественникам в далеких городах. Приключения, опасности, общие радости и успехи связали их тесной дружбой, сделали братьями.

Рыболовное судно доставляло их на остров, где водились белые медведи. Они построили себе там хижину и из года в год находили ее нетронутой. Она их ждала. Там у них были теплые меховые постели и вдоволь провизии, были лампы и книги. Тут же была устроена кладовая шкур, а рядом — клетка для белых медвежат.