Лидия Чарская - Белые пелеринки

Лицо княгини разгорелось еще больше. Ее глаза метали молнии, голос дрожал от гнева.

Толстый Зубров и негодующая Бранд стояли двумя стражами по обе стороны ее кресла.

— Ну-с, дети, я жду признания? И еще раз спрашиваю, кто из вас осмелился позволить себе недостойную проделку? — после минутной паузы зазвучал голос начальницы.

Полная тишина воцарилась в классе. Гневным взором княгиня обвела класс. Все лица точно окаменели, ноги словно приросли к полу. Брови начальницы нахмурились еще строже, голос прозвучал еще более гневно, когда она проговорила снова:

— Итак, я в последний раз спрашиваю вас: кто виноват?

— Все! — неожиданным хором вырвалось из четырех десятков детских губок. — Мы все одинаково виноваты, княгиня!

Лицо начальницы стало еще суровее. Еще строже свелись седоватые брови над разгневанными глазами.

— Все уместились в таком крошечном пространстве! Весь класс? — произнесла она, не то сердясь, не то недоумевая.

— Все! — снова прозвучало однозвучным хором.

— Какая дерзость — осмеливаться лгать мне прямо в глаза, — загремел ее негодующий строгий голос. — Я понимаю, вы не хотите выдавать провинившуюся подругу. Но в таком случае будет наказан за одну весь класс! Слушайте же последнее слово: или сама виновная назовет себя сейчас же, или вы все останетесь без отпуска на Рождество!

О, это было уже слишком! Лица девочек вытянулись и приняли такое выражение, как будто каждой из них поднесли сейчас по ложке самого горького лекарства. Это было едва ли не самое строгое наказание — оставаться на праздничные каникулы без отпуска домой. И немудрено, если сердечко каждой «седьмушки» болезненно забилось и защемило, и непрошеные слезы мгновенно навернулись на глаза. Но больнее, всех мучительнее отозвалось это решение на Инне.

«Из-за меня! Из-за меня и Гаврик произошло все это! — быстрым вихрем пронеслось в ее голове. — Надо непременно сейчас же выйти и признать себя виновной. Нельзя же позволять всему классу страдать из-за себя!», — решила она и, сгорая от ее неожиданного решения, всем своим существом рванулась вперед.

— Куда ты! Стой, безумная! Не смей идти против класса, — прошептал подле нее знакомый голос, и маленькая, но сильная рука Гаврик схватила Инну за конец ее белого передника.

— Класс решил, что виноваты все, значит, и вправду виноваты! — тем же страстным шепотом убеждала девочку Гаврик. — А ты-то чем хуже других? Мнимого голубя все спасали, передники и платья может замочить каждая и в пещеру вследствие этого залезть тоже. Следовательно, стой, молчи и помни: раз ты «выскочка» — мы больше не друзья! — еще страстнее и резче закончила она свою пылкую речь.

Поневоле Южаночке оставалось последовать благоразумному совету своей соседки. И она снова замерла на месте, принимаясь разглядывать строгое лицо княгини, еще недавно обворожившей ее своей добротой. Потянулись минуты, убийственно нудные, томительные минуты. И вот начальница встала со своего кресла произнесла ледяным тоном:

— Итак, виновная молчит, а класс предпочитает понести наказание, нежели выдать дерзкую шалунью. Вы думаете, должно быть, что я шучу и подобная выходка сойдет вам с рук! Нет, мои милые. Мое слово свято, и никто из седьмого класса, кроме тех, кто отсутствовал сейчас на уроке, не поедет на Рождество!

— Фальк не было на этом уроке, она у пастора! — подскочила к начальнице госпожа Бранд.

— Ну, значит, одна Фальк и поедет! А вы останетесь в институте, все до одной! Все до одной! — словно эхо еще раз произнес голос княгини, и разгневанная, негодующая она вышла из класса.

Прерванный урок возобновился снова; но нечего и говорить, что вызванные учителем для ответов девочки едва находили силы отвечать сегодня.

Гнетущая тоска подавляла сердца. Всех охватывало одно и то же желание, чтобы только что свершившееся печальное событие приняло более утешительный оборот.

А когда вернувшись с урока пастора белобрысая Фальк переступила через порог класса, все головы повернулись в ее сторону, все глаза устремились на нее, и никогда еще несимпатичная Фальк, никогда не казалась своим одноклассницам такой ненавистной.

— Счастливица! На Рождество поедет, а мы-то несчастные!

Сочельник. За окнами попрыгивает морозец, пляшет метелица, визжит ветер.

Воспитанницы еще за три дня до сочельника разъехались на праздники по домам. Институт заметно опустел. Помимо десятка — другого учениц старшего и среднего отделения, здесь оставался класс «седьмушек». Из всех седьмых на рождественские вакации уехала одна Фальк. Она торжествовала. Класс объявил ей войну, зато сами обстоятельства отличили ее перед всем классом. И долго вертелась перед своими побежденными противницами в час отъезда переодетая в нарядное платье белобрысая Лина прежде, нежели покинуть институт, как бы разжигая этим еще большую зависть и ненависть к себе класса.

Но вот уехала Фальк. Уехали и другие счастливицы. Наступил сочельник. Еще утром разнесли по институту другую печальную новость: елки не будет. Княгиня недовольна маленькими, и ежегодно устраиваемый для них рождественский праздник отменен.

С печальными лицами бродили наказанные. Тоска и гнет царили у седьмых. А за окном бушевала вьюга, неистовствовал ветер, в классе же, особенно почему-то сумрачном и неуютном, сидели сбившись кучей перед печкой около сорока огорченных девочек, изредка перебрасываясь ленивыми фразами между собой.

— Сегодня у нас в Гатчине елка в офицерском собрании! Будет фокусник, живые картины и танцы, — говорит Даня Верховская, усиленно выскабливая перочинным ножичком на стене чей-то вензель.

— Не порти казенное добро, Щука, — остановила девочку всегда благоразумная Ланская и, помолчав с минуту, снова заговорила: — А у нас, месдамочки, какой праздник-то сегодня в деревне. В нашу усадьбу крестьяне со звездой приезжают издалека. Колядуют. Поют. Потом их угощают у нас пирогами, телятиной, пивом. Деньгами дарят, а ребят гостинцами. Папа все это устраивает — он добрый! — и глаза девочки увлажились при одном воспоминании о доме и отце.

— А что, душки, каково нашим родным лишиться нас в этот праздник! — послышался робкий возглас Жемчуженки, прерываемый вздохом.

— Ну, не скули, пожалуйста, Санька, и без того тошно! Сняв голову, по волосам не плачут, — резко прервала девочку Гаврик.

— Ну да, тебе хорошо, ты все равно зимние праздники домой не ездишь, — послышался чей-то голос, исполненный упрека.

— А ты бы, если уж так раскисла, слезное прошение написала бы Паровозу. Так вот и так — каюсь в содеянном и выдаю виновных с головою. Отпустите только домой, моченьки нет, — насмешничая говорила Верховская, и ее белокурый хохол раскачивался в такт.