Алексей Свирский - Рыжик

— Вы нездешние?

— Нет.

— Кто же вы? Приезжие?

— Да.

Полицейский укоризненно покачал головой и снова принялся было за Полфунта, но напрасно: фокусник был мертвецки пьян и не подавал никаких признаков жизни.

— Его бы на извозчика да в ночлежный дом, — не унимался все тот же голос, — он бы выспался и на человека стал бы похож. А то расспросы да допросы… Будто и впрямь умный аль следователь…

— Вас не спрашивают и прошу не вмешиваться! — строго провозгласил городовой, после чего снова обратился к Рыжику: — Деньги у твоего дяди есть?

Рыжик вместо ответа разжал руку: на ладони у него лежало сорок копеек.

— Сейчас я вас отправлю, — сказал городовой и остановил извозчика, который в это время проезжал мимо.

Извозчик, увидав на панели пьяного, безнадежно махнул рукой.

— И не везет же мне сегодня: на второго утопленника наезжаю! — сказал он и энергично плюнул.

— Не в часть, а в ночлежный отвезешь… И мальчика захватишь… Двугривенный получишь, — проговорил полицейский.

— Этак-то другое колесо выходит! — повеселел извозчик.

Затем он слез с козел и обратился к толпе:

— Православные, помогите багаж на дрожки взвалить.

В толпе послышался смех.

На другой день Полфунта проснулся в одном из одесских ночлежных домов с головной болью и мучительными угрызениями совести. Подле него сидел Рыжик. Вид у Саньки был больной, усталый. Вчерашний день надолго остался у него в памяти. Ему много пришлось выстрадать. Дело в том, что Полфунта не один раз, а три раза напивался в продолжение дня. Когда его привезли в ночлежный дом, он был совсем без чувств. Санька даже стал серьезно опасаться за его жизнь. Фокусника бросили на нару, куда забрался и Рыжик. Через два часа он проснулся и потребовал водки; а так как денег не было, то он тут же, в ночлежке, продал за один рубль свою крылатку. Рыжик плакал, умолял его не пить, но тот его не слушал. В третий раз он напился уже вечером. Его угощала трущобная братия за то, что он разные смешные штуки выкидывал. Никогда еще Рыжик не видал его таким скверным, неприличным и гадким. Мальчик нравственно страдал за него.

— Ты прости меня, голубчик! — охрипшим и виноватым голосом проговорил Полфунта, обращаясь к Саньке.

Лицо его было измято и казалось опухшим. Он, по-видимому, сильно страдал.

— Мы сегодня тронемся в путь… — продолжал он. — Пройдемся немного по Бессарабии, а потом уже махнем на Украину…

— Я бы домой хотел… — вставил Рыжик.

— Домой мы и пойдем. Только у нас, понимаешь ли, денег нет, так вот я хочу по таким местам пройти, где полегче… Ты, голубчик, не беспокойся: будешь дома… А пить я не стану. Слово даю тебе…

— Вот это хорошо будет! — подхватил Санька, у которого снова зародилась надежда попасть домой. — А то я страсть как напужался!

— Не напужался, а напугался, — поправил Полфунта. — Ну, теперь ты можешь быть покоен. Пока до Житомира не дойдем, капли в рот не возьму.

У Саньки точно гора свалилась с плеч. Ему стало легко и весело.

Ровно в полдень друзья вышли из Одессы.

Был холодный осенний день. С утра и в продолжение всего дня моросил дождь, а под вечер в сыром воздухе замелькали большие и мягкие хлопья снега. Голодаевка, с ее жалкими домишками, в этот осенний день казалась какой-то пришибленной, придавленной. Река едва заметной темной полосой вырисовывалась в сумерках наступающего вечера. На улице не видно было ни людей, ни животных: все спрятались от ненастья. Только ветер один, завывая и свистя, разгуливал на просторе.

В хате Зазулей было темно и тихо, хотя семья была в полном сборе, а в мастерской, на верстаке Тараса, сидел даже гость, кум Иван Чумаченко.

Зазули сумерничали — вернее, Аксинья не хотела зажигать огня, потому что керосин был на исходе.

Дети Зазулей, Вера и Катя, лежали на печи. Сестры не спали. Точно птички, нахохлились они и молча напрягали зрение, не выпуская из виду мать, сидевшую у окна. Им все почему-то казалось, что взрослые начнут есть, как только они заснут, и девочки поэтому нарочно гнали сон, широко раскрывая глаза.

Зазули и кум Иван хранили глубокое молчание. Говорить было не о чем, а дела не веселили. Сапожник думал о том, зачем его нелегкая принесла сюда, и тем не менее продолжал сидеть, так как у него дома было еще скучнее. Тарас думал о том, как бы теперь хорошо было выпить с кумом по поводу первого снега и печальной погоды. А жена Тараса думала о завтрашнем дне и о том, как она без денег проживет этот день и удастся ли ей утром накормить детей. Вообще думы были невеселые. Безотрадные мысли как будто рождались от угрюмого молчания. И неизвестно, до каких пор могло бы протянуться это тоскливое безмолвие, если бы совершенно неожиданно не послышались чьи-то шаги в сенях.

Услыхав шаги, Аксинья поднялась с места. В ту же минуту дверь отворилась, и в хату вошли два каких-то человека.

— Здесь живет Тарас Зазуля? — спросил один из вошедших.

Голос был совершенно незнакомый.

— Здесь, здесь! — торопливо отвечал Тарас и тут же стал кричать на жену. — Оксана, да засвети огонь! Никого не видно…

Не успел Зазуля кончить, как Аксинья уже зажгла спичку и направилась к непрошенным гостям. Но едва только она взглянула на них, как крик радости вырвался у нее из груди: у дверей стояли Рыжик и незнакомый ей Полфунта.

— Санечка!.. Мой милый!.. Мой родимый!.. — вскричала Аксинья и, дрожа от волнения, кинулась зажигать лампу.

Подошел к дверям и Тарас, а с печи стала слезать Верочка.

Через минуту хата огласилась радостными восклицаниями, расспросами и шумным говором.

Когда первые восторги прошли и когда все немного успокоились, выступил вперед Полфунта.

— Ваш мальчик? — шутя спросил он, положив руку на плечо Рыжика.

— Наш, наш! — ответили ему хором.

— В таком случае, получайте его в целости и сохранности.

— Спасибо, спасибо вам! — заговорил Тарас. — Что же вы не сядете? Садитесь, прошу вас, будьте гостем…

Последние слова «будьте гостем» Зазуля произнес дрогнувшим голосом, так как вспомнил, что угощать нечем. А он человек был хлебосольный и гостеприимный, как все украинцы.

Полфунта, точно угадав мысли Тараса, запустил руку в карман, вытащил рубль и подал его Аксинье.

— А вы, хозяюшка, — сказал он ей, — угостите нас… Мы в дороге озябли… Нам, мужчинам, водочки дайте, а рыжему мальчику вашему чайку дайте, да не крепкого, чтобы цвет волос не испортился…

— Что вы беспокоитесь? — залепетала Аксинья, принимая рубль.

— Ничего, ничего, — поспешил утешить ее Полфунта, — деньги эти не мои, а вашего сына… Вместе со мною в цирке заработал их…

— Вот как! — улыбнулась Аксинья и с лаской посмотрела на своего любимца.