Эмиль Офин - Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]

— Позвольте мне, — сказал вдруг командир корабля,

Он прошел между рундуками и встал перед экраном. В кубрике почтительно притихли.

— Артист из меня плохой, товарищи. Но, если не возражаете, расскажу своими словами о прошлом корабля. Думаю, что будет интересно и гостям, и молодым морякам.

Из угла кубрика матросы передали с рук на руки над головами металлический стул. Его принял мичман и поставил перед экраном.

— Садитесь, товарищ капитан второго ранга.

Но командир остался стоять, заложив руки за спину и чуть расставив ступни ног.

— Было это давно, в сороковом году, товарищи. Служили мы на Северном флоте. И я, понятно, еще начинал на нем службу младшим офицером. А командиром у нас был Виктор Петрович… — Рассказчик чуть помедлил, улыбнулся своим мыслям. — Командира стоит обрисовать подробнее, хотя ничем он вроде не выделялся: ростом невысокий, сухощавый, лицо такое, будто вечно сердится на кого-то. И молчалив. А уж если скажет что-нибудь, то обязательно ввернет про устав. Дескать, устав есть стержень военно-морской службы, на нем, мол, все держится, так что извольте не нарушать. И при этом обязательно кашлянет в ладошку, словно ему стыдно за нас, как-то неловко. Помню, гулял я по городу с девушкой. Вдруг навстречу — он. А у меня, как на грех, в одной руке торт, в другой — девушкин зонтик, да еще с розовыми полосками, и я не знаю, как правую руку освободить; до того растерялся, что поставил торт на панель, а зонтик вытянул к ноге. Тут мой командир и в ладошку покашлял и про устав напомнил. И все это при даме. А после взыскание наложил. Товарищи меня потом совсем задразнили, хоть списывайся на другой корабль! А та девушка — хотя прошло уже двадцать лет — до сих пор, если поссоримся, «зонтиком» называет.

Или такой случай. Был у нас матрос Петряков. Неповоротливый и какой-то тихий человек. И вот однажды этот Петряков принес откуда-то цветок, называется «золотое дерево». Выпросил на камбузе большую банку из-под компота, раздобыл чернозема — на скалистых берегах это было не так уж просто — и подвесил свой цзеток в кубрике на проволочках у самого иллюминатора, чтобы он, то есть цветок, по выражению Петрякова, «воздухом дышал и светом пользовался». Почему у того цветка такое было название, не знаю: ни на какое дерево, а тем более на золотое, он не походил — обыкновенный пучок вроде березового веника. Но Петряков ухаживал за ним, как за действительно золотым, поливал несколько раз в день, к стебелькам подвязывал палочки, пыль с листьев обтирал. Помню, одному нашему парню из трюмной команды вздумалось ради озорства сорвать листик. Ну, что тут было!

И вот однажды это сооружение попалось на глаза нашему командиру. «Что еще такое? — спрашивает. — Убрать немедленно!» Петряков вытянулся, губы дрожат. «Разрешите, — просит, — оставить цветочек». Командир говорит: «Нельзя. Оборвется ваш горшок, голову кому-нибудь пробьет. Отнесите его в ленинскую каюту. А здесь не положено». И опять про устав, про стержень и так далее.

По всему видно, жаль было Петракову уносить цветок от своей койки, но ничего не поделаешь, приказ командира…

Рассказчик перебил себя:

— Что, не длинно рассказываю?

— Нет, нет! — раздались голоса.

— Извините, отвлекся. Я ведь собирался о корабле рассказывать. Конкретно, об одном случае на маневрах. Было это осенью, погода держалась ненастная, штормило. Мы шли на особое задание, отдельно от эскадры. Командир, как полагается в боевом походе, находился на мостике: лицо недовольное, глаза шарят по кораблю, будто высматривают, нет ли в чем нарушения устава — так по крайней мере мне казалось.

Вдруг сигнальщик докладывает^ «Рыбачий мотобот! Правый борт! Курсовой — десять, расстояние — двадцать кабельтовых!» Командир даже не повернул головы: рыбаки в тех водах — обычное явление. Только заметил: «Поздно докладываете, сигнальщик. Мотобот уже давно виден». А я подумал: какого черта рыбаки вышли в море? Шторм не меньше четырех-пяти баллов: ветер срывал с воды клочки пены и крутил их в воздухе.

И тут мотобот подал сигнал: «Прошу помощи». Сигнальщик сразу же доложил об этом. Командир поднял бинокль, проворчал что-то и приказал мне запросить, в чем дело. Пока происходил этот разговор, мы успели значительно сблизиться с мотоботом. Я окликнул его в мегафон. Мне ответили, и тогда стало понятно, почему рыбаки вышли в море в такую непогоду. Оказывается, у них в колхозе пришло время одной рыбачке рожать. Снарядили мотобот везти ее в районный центр, в больницу, а на море, видно, из-за шторма, ей стало совсем-худо.

Командир наш, по всему было видно, раздосадовался: кому в походе задержка приятна? Но все же отдал команду: «Рулевой, держать на волну. Старпом, играйте аврал. Кранцы за борт. Начальнику медслужбы — принять больную», — и затрещал ручками машинного телеграфа.

Старпом спустился на палубу, передал мотоботу команду. Рыбаки были готовы: за бортом у них вместо кранцев болтались старые автомобильные покрышки, на палубе двое парней держали под руки женщину, маленькую, закутанную в дождевик. Мотобот то взлетает, то в глубину проваливается; того и гляди, кинет его на эсминец, никакие кранцы не помогут, разнесет в щепки.

Продолжалась эта свистопляска, может, две-три минуты, но мне тогда показалось, что конца им не будет. Но вот рулевые обоих судов кое-как на малом ходу притерли борт к борту, а наши матросы — они свесились над водой, держась за леера — перехватили с рук на руки женщину в дождевике. Мотобот сразу отстал. Рыбаки замахали руками, шапками, закричали что-то. Я приложил мегафон к уху и услышал: «Приданое. Приданое возьмите!..»

Какое там приданое! Эсминец уже набрал ход и развертывался на свой прежний курс… А сколько-то времени спустя начальник медслужбы является на мостик и докладывает командиру, что состояние рыбачки очень тяжелое и что, по всей вероятности, потребуется сложная и срочная операция, нужно вмешательство врачей-специалистов. «Я, — говорит он, — опасаюсь и за мать и за будущего ребенка…»

Мы все, кто тогда был на мостике, взволновались. Да и не только на мостике, — видно, тревожная весть уже облетела корабль: посмотрел я вниз, а там вахтенные торпедисты задрали головы и смотрят на командира. Тут я должен объяснить, товарищи, иначе нашим гостям будет непонятно: чтобы прервать учения и возвратиться на базу, командир корабля обязан по радио запросить «добро» у флагмана. Для этого нужно время, а тут человеческая жизнь, да еще, может, не одна… Бот мы и смотрели во все глаза на командира. А он стоит и помалкивает.

Меньше всех выдержки оказалось у меня. «Разрешите, — говорю, — товарищ командир, дать радиограмму открытым текстом для быстроты». Он даже не ответил, лишь посмотрел строго. Потом приказал старпому вызвать шифровальщика и «действовать по уставу»! А сам еще больше замкнулся. Мы все, конечно, молчим: дисциплина. А командир вдруг отдает команду: «Рулевой, лево на борт. Штурман, сделайте прокладку, дайте курс. Возвращаемся на базу».